Стефан помог Родиону упаковать картины, и они вместе отнесли их в «рафик». Не расстался Стефан только с «Розовой весной».
Это была первая из написанных маслом Стасиных картин. На ней она нарисовала ветку цветущей акации с мелкими розовыми цветами. Картина была небольшого формата. Стефан поместил ее в шкаф, в котором когда-то лежали Стасины вещи. Марианна все куда-то унесла.
Чон, как только вернулся из больницы, сразу заметил, что картин нет.
— Где? — односложно спросил он Стефана, кивнув на голые стены.
— Родя забрал, — развел руками Стефан.
Чон больше не проронил ни слова. Он подошел к своей собственной картине, так и оставшейся стоять на подрамнике, вперился в нее тусклым взглядом. Выглядел он ужасно. Зара сказала Стефану, что в больнице Чон начал седеть. Стефан хотел рассказать ему, как прошли похороны, но тот слабым движением руки сразу остановил его. Оторвавшись от картины, Чон плюхнулся на стул, стащил с себя ботинки, надетые на голые ноги, скрестил босые ступни и с полчаса просидел неподвижно, свесив голову на грудь, точно задремал… Потом пришла с репетиции Зара — и тут стало происходить что-то непонятное, за чем Стефан как будто не успевал уследить, но сердце странным образом опережало зрение и слух, словно оно что-то предчувствовало заранее, словно всегда стояло на пороге ужасного открытия, но не позволяло себе переступить за порог…
Зара поднялась на второй этаж и, увидев Чона, приблизилась к нему и, как будто не замечая сидящего напротив Стефана, опустилась перед Павлом на корточки, уткнув голову в ступни его ног.
Ошеломленный Стефан попытался поднять ее с пола, но Зара, вскинув голову, обожгла его взглядом, полным ненависти:
— Все, хватит! Сил моих больше нет!
Чон протер глаза и некоторое время смотрел на Зару с бессмысленным выражением лица. Она встала на колени и взяла его лицо в ладони, потянулась к нему губами. По спине Стефана поползли мурашки… И дальше между Зарой и Чоном произошел разговор, как будто Стефана не было и в помине. Стефан слушал, и ему казалось, будто он присутствует при собственной казни, точно палач ножом отворял жилы на его теле… Между тем Стефан оставался нем, как зритель.
— Ну что, Зара, — громким шепотом произнес Чон, — ты теперь довольна? Ты же этого хотела?
— Не этого я хотела, — простонала Зара, — ты сам знаешь, что не этого… Этого я и представить не могла.
— Нет, представляла, — не согласился Чон, — ты именно этого хотела, чтобы ее не стало. Только ты немного промахнулась. Целила в Стасю, а попала в меня. Труп я теперь, понимаешь?
— Ни в кого я не целила! — воскликнула Зара. — Разве я виновата, что любила тебя, как безумная!.. Я смотрела на мир сквозь розовый туман, когда ты вошел в мою жизнь! Я полюбила тебя! Что я могла тогда сделать с собой? Я была слишком молода.
— А я оказался чересчур подл, — монотонно продолжил Чон, — мне надо было бежать от тебя как от чумы, а я…
— Ты пытался бежать, — убежденно сказала Зара, — ты тогда уехал в Москву. Ты хотел убежать от меня. О, в этом можешь себя не винить! Сначала убежал от меня в этот город, а потом, после того как я разыскала тебя, попытался убежать от меня к Стасе… Но она оказалась слабым убежищем…
— И ты его разрушила. Дохнула, как серый волк на домик Наф-Нафа, — и разрушила.
— Да-а? Так ты, выходит, только жертва?
— Уж какая я жертва. Самый палач и есть. Невольный, но палач. Мы убили ее. Я ее убил. Теперь она лежит в земле, но я еще глубже… И оттуда ты меня не вытащишь.
— Вытащу, — яростно промолвила Зара. — Я тебя отовсюду достану. Ты еще оживешь, Павел. Иначе быть не может. Мы оба начнем новую жизнь. Ты только со мною можешь спастись.
— Спастись, — рассмеялся Чон. — Ты не знаешь, о чем говоришь. Мы вдвоем убили ее. Мы вдвоем убили и его. — Чон кивнул в сторону неподвижной фигуры Стефана.
— Меня? Нет, — отозвался Стефан. На него давно, еще с первых произнесенных этой парой фраз напала дрожь, которую он пытался унять, сунув руки под мышки и съежившись всем телом. Чувства его не поспевали за тем, что воспринимал слух, ум как будто катился вниз по бесконечной лестнице, а чувства застревали на ступеньках. Мутная пелена, которая так долго застилала ему взгляд, разорвалась перед его глазами, но свет катастрофы был настолько пронзителен и ярок, что он уже давно не видел лиц Чона и Зары. Взгляд его пытался измерить ту пропасть, в которой должны исчезнуть все его прежние чувства, вся его жизнь. «Огненная купель». Эти слова пронеслись в его мозгу, но еще не могли достигнуть сердца, которое, казалось Стефану, стучало так сильно, что могло разбудить мертвого. Уже давно ему должно было быть очень больно, но боль была слишком сильна для того, чтобы он мог воспринимать ее своими прежними чувствами. Страшно колотящееся сердце, казалось, вытеснилось из груди Стефана, в нем было пусто, холодно, как в Стасиной могиле.
— Что мне за дело до него, — мельком взглянув на Стефана, отчетливо выговорила Зара. — Моя любовь к тебе одержала верх над моим терпением. Мы все тут побежденные. Разбитые наголову. Пусть Стеф это знает.
— Да, брат, — как эхо отозвался Чон, — мы все разбиты, кровь течет из сердца. Я слаб, как ребенок, одна Стася сильна, как смерть. Твоя сестра одним мизинцем положила меня на лопатки. Она придумала умереть, чтобы убить меня. Она достигла своей цели. Теперь мы с ней, — Павел протянул руку и положил ее на голову Зары, — неразлучны. Ты, Зара, не сумеешь победить мертвую, как победила живую.
— Ну, это мы еще посмотрим, — сквозь зубы сказала Зара.
— Не сможешь. Тебе уже не согреть эту груду костей, которая сидит перед тобою.
— Вы мне мешаете, — сказал Стефан. — Это моя комната. Пожалуйста, идите к себе.
— Он хочет остаться один. — Чон, поддерживаемый Зарой, поднялся на ноги. — У Стефа, по крайней мере, остались хоть какие-то желания. А у меня их нет. Делай со мной, Зара, что хочешь. Пойдем.
— Пойдем, Павел. — Зара, обняв Чона, повела его вниз.
Стефан закрыл за ними дверь.
Глава 39
Луна
Стояла та дивная пора года, когда в саду, облитом лунным светом, не слышно ветерка, все неподвижно, каждый отдельный листик на дереве замер, завороженный лунным светом, и между тем сад пребывал в скрытом движении медленного, величественного роста весны. Из прогретой солнцем земли вытягивалась трава. Рост ее был неслышен, как музыка, звучащая где-то вдали, на другом берегу жизни, но она приближалась, как пожар, охватывая пространство от неба до земли, насыщая воздух забытыми ароматами. Черные тени деревьев казались глубокими, как реки, свившиеся в океан тьмы, на поверхности которых видна лишь лунная рябь листвы. Две расцветшие сливы по углам сада, как две лампады, освещали эту тьму колеблющимся призрачным светом. Их цветы уже начали ронять лепестки, которыми была устлана молодая трава.