Чон пришел в себя, когда почувствовал, что его голову приподнимают: это Марианна снимала мокрую от слез наволочку. «Ты видел ее во сне», — утвердительным тоном произнесла она, и Чону показалось, что на ее губах промелькнула улыбка.
В мае его выписали. Чон упросил врача не говорить ни Заре, ни Марианне о дне его выписки. Он переоделся в те же рубашку и брюки, в которых его привезли в больницу, накинул на плечи куртку и вышел из больничных дверей.
И тут сразу понял, что с белым светом что-то произошло за то время, что он провалялся на койке. Солнце светило, и молодая зелень плескалась вокруг, и люди сновали по улице как ни в чем не бывало… Но что-то случилось. Город, как древняя Ниневия, был покрыт пеплом. Зелень была черная, небо — белое, бумажное, люди одеты либо в белое, либо в черное. Но все виднелось сквозь какую-то муть, мельчайшую взвесь, висевшую в воздухе. Клавишу цвета заело, вяло подумал Чон. Он не различал цвета!
Чон повертел головой, протер глаза, прошел несколько шагов вперед. Перед ним заплескались торговые ряды рынка. Прилавки с черно-белым чем-то, припорошенным пеплом. Пепельное облако, белое небо.
Чон сел в троллейбус и поехал в центр, чтобы там пересесть на автобус, идущий к дому Стаси.
В сущности, куда более охотно он отправился бы к кому-то из приятелей, хоть к Коле Сорокину. Но не мог представить себе, что будет делать, когда Коля выйдет куда-то из дома по делам. Чон не мог находиться в одиночестве, это было ему ясно. Он должен был кого-то постоянно видеть рядом — Зару, Стефа, даже ужасную Марианну, только бы не оставаться одному. В Стасином доме всегда кто-то был, и гости все время приходили…
Чон вышел из троллейбуса в районе Третьяковки. Судя по черному диску солнца, было около пяти часов вечера. Оглянулся — его длинная черная тень шла за ним. Чон прошел вперед, по Большой Ордынке, миновал церковную ограду, вошел в ворота храма с мозаичным изображением святителя Николая, взялся рукой за железное кольцо.
Всенощная еще не начиналась. К окошку, где продавали свечи, стояла небольшая очередь. Чон к ней пристроился, наскреб мелочи в кармане куртки, купил свечку. Он смутно помнил, что существует в храме какое-то особое место, куда принято ставить свечи за упокой души человеческой. Чон спросил об этом хромого старика. «На канун», — ответил тот, указав рукой в сторону большого подсвечника с крестом посередине. Потом остановился и, всмотревшись в Чона, взял его за руку и подвел к распятию со множеством горящих вокруг него свечек. «Сюда».
Чон зажег свечку, воткнул ее в подсвечник и спросил хромого:
— Что нужно сказать?
— Молитвы какие-нибудь знаешь?
— Ни одной, — ответил Чон.
— Усопший был крещеным?
— Усопшая, — поправил Чон. — Кажется, да.
— Хочешь, я за тебя прочитаю молитву? Имя усопшей?
— Стася, — произнес Чон. Судорога пробежала по его лицу.
— В крещении как будет?
— Анастасия, — неуверенно промолвил Чон.
— Повторяй за мной. «Боже духов и всякия плоти…»
Чон шепотом повторял слова молитвы, осенял себя крестным знамением. Закончив молитву, хромой оборотился к нему и спросил:
— Узнаешь меня?
— Нет. Мы знакомы?
Хромой усмехнулся.
— Да какое знакомство… Я у тебя пару лет тому назад пытался украсть чемодан на вокзале. А ты отдал мне свитер. Спасибо, брат. Я тебя запомнил. Буду за тебя и за твою усопшую молиться. Как твое имя?
— За меня не надо, — сказал Чон.
— Ты мне и тогда точно так же ответил, — возразил хромой. — Ты-то крещеный?
— Я? Нет.
— Скажи имя свое, я за тебя келейно молиться буду. А ты бы покрестился… Сам бы стал молиться…
— Нет, — сказал Чон, — не могу. Тогда бы еще мог молиться, а теперь не могу. Скажи, брат, что вон там за икона висит?
— Икона Божией Матери «Умягчение злых сердец».
— Спасибо, брат. Скажи теперь, какого цвета на Богородице покрывало?..
Глава 37
Цветущая вишня
Ближе к осени поэт-авангардист Саша Руденко нанимался охранять дачи своих более преуспевающих собратьев по перу. Надо сказать, от предложений не было отбоя. Братья по цеху знали Сашу как честного охранника, который не приведет в дом беспечную компанию, нищих гениев, нарушителей тишины и порядка писательского поселка, и не поселит в комнатах странствующих поэтесс. Саша во вверенном ему жилище время от времени наводил порядок, не позволяя скапливаться пыли. К тому же он был большим мастером огородных дел и по весне засаживал участок вокруг дачи кабачками и морковью, натягивал теплицы для огурцов. Поэтому звонить Саше хозяева дач начинали уже с марта. Саша сам выбирал себе хозяина не с точки зрения удобств в доме или величины вознаграждения, а исключительно из творческих соображений, о чем, правда, вслух не говорил: объект его охраны должен был располагаться в живописном месте, желательно рядом с лесом или с озерком. Близость деревьев и воды способствовала появлению вдохновения у Саши, который в городе не имел возможности творить, ибо всякий день оказывался втянутым в разрешение проблем своих многочисленных друзей. Возможно, именно врожденный альтруизм помешал Саше добиться успехов на ниве творчества, тех самых, за которые другие, менее талантливые люди, получали дачи и поездки за границу.
На этот раз он обретался на даче не у собрата по перу, отчего несколько снизил уровень своих обычных правил: за эту дачу после смерти знаменитого писателя шла драка, вдова предъявляла свои претензии, дети прозаика от первого брака — свои, но в конце концов здесь поселился владелец банка, которого Саша не мог так уважать, как людей творческих, и он пригласил на дачу свою добрую знакомую, уральскую писательницу Надю Майорову. Надя решала проблему с изданием своего нового романа. Саша всей душой сочувствовал Наде, хотя и считал ее слишком уж большой традиционалисткой, не подозревающей о существовании в литературе Набокова и Саши Соколова. Но те, кто хорошо знал творчество этих авторов, уже надоели Саше — эпигоны и подбиратели крох с пиршественных столов двух величайших прозаиков столетия. Надина преданность традиционному письму и подробному описанию быта простых россиян внушала Саше теперь большее уважение.
Но вместе с тем в настоящем быте Надя оказалась совершенно неприспособленным человеком. Ни сготовить толком не умела, ни постирать, ни прибраться. Сашу это не напугало. Со свойственной ему преданностью многочисленным друзьям он стал заботиться о Наде: кормил, поил молоком, пришивал пуговицы к ее старенькому пальто, сам звонил по издательствам, пытаясь отыскать среди них те, из которых можно выжать максимальный гонорар. Надя, давно знаменитая, и этого делать не умела.