семей. Остальное сделают сплетни.
– Ваше величество? – забеспокоился Лукас.
Эсме тоже скривилась. Даже Эма, казалось, поражена. Знает ли она собственного мужа?
– Прекрасно. Я умею вызывать ненависть, – констатировал он.
– Но… сир… – попытался возразить Лукас, которого барышни из хороших семей отнюдь не интересовали.
– Я только представлю вам их, доктор, это ни к чему не обязывает. А вот тебе, посыльная, напротив, надо будет рассориться со всем моим окружением. А в него входит и мой врач. Ты станешь обходить его стороной. Кричать на него, если нужно. Чтобы показать, как сильно ты на меня зла.
Эсме взглянула на Лукаса в смятении, он уперся взглядом в гитару.
– Но хотя бы с глазу на глаз, сир, мы сможем общаться как прежде? – решилась она спросить.
– Ничто во дворце теперь не бывает с глазу на глаз, – сурово отрезал Тибо. – Пока я не поймаю своего брата, каждый из нас должен чем-то жертвовать. Теперь не приходится спрашивать, кто, что и когда хочет. Интересы государства превыше всего.
Он выдержал паузу и продолжил, чуть смягчившись:
– Это ведь всё понарошку. К тому же только временно. При первой же возможности я лично вас помирю, на людях, если хотите, хоть на самой высокой башне, если нужно. Воспринимай мое поручение, посыльная, как знак доверия. В нынешние времена такие люди – большая редкость.
Эсме закусила губу до крови. Она была человеком цельным. Если любила – то всем существом; если отвергала – то бесповоротно. Двойная жизнь станет для нее сущей каторгой.
– Разумеется, твоей репутации конец, – сказал Тибо с сожалением. – Но у тебя остается моя признательность и вдобавок чистая совесть. Многие уже не могут похвастаться тем же. Ну, всё решено. А теперь ступайте спать.
Прием был окончен. Интересы государства накрыли жизнь Эсме черной пеленой, и порог она переступала, сдерживая слезы и чувствуя на губе след собственных зубов. Она проводила Лукаса до его зеленых покоев, чтобы отсрочить миг, когда останется одна. Поскольку король еще не успел официально ее разозлить, стоило насладиться последними часами их дружбы. К тому же она боялась, что иначе проплачет весь остаток ночи, что было совсем не в ее духе.
Войдя к Лукасу, она вдруг поняла, что до сих пор ничего не ела.
– Я хочу есть. Прямо до колик. Ты голодный? Уже ужинал?
– Я никогда не ем накануне концерта.
От этих слов, удвоенных ее голодом и утроенных жестоким королевским приказом, она взорвалась:
– НУ ХВАТИТ, ЛУКАС КОРБЬЕР! Ты играешь, как соловей поет. Чего ты вообще боишься? А?
– Уже кричишь на меня?
– Да поговори со мной наконец!
Он осторожно положил гитару на кресло, где она всегда лежала.
– Не хочешь разговаривать, да? Ну и ладно, я не удивляюсь.
Он молча разулся. Эсме развернулась и зашагала к двери:
– Хорошо! Оставляю тебя в покое!
– Нет.
– Чего – нет?
– Ты нужна мне.
– И что это значит?
– Не хочу оставаться один.
– Ты хочешь, чтобы я… здесь спала? – пробормотала она смущенно.
Она обежала комнату взглядом, ища, где можно лечь. Гитара вновь занимала лучшее место.
– Есть кровать, – заметил Лукас, снимая рубашку через голову.
– Но…
– Слушай, Эсме. Последний раз у меня был концерт в десять лет. Сегодня мне десять, и я не хочу спать один.
– А мне тогда сколько?
– Как моей сестре. Двенадцать.
Вдруг Эсме успокоилась. Она улыбнулась, и непокорный зуб блеснул в свете камина. Сколько всего трогало ее в Лукасе. Она перестала страдать по нему, и слава богу. Но никогда она не перестанет его любить.
Он накормил ее печеньем, которое хранил в жестяной коробке по примеру адмирала Дорека. Эсме оставила одни крошки. Затем они улеглись под одеяло и прижались друг к другу, как испугавшиеся темноты дети. Эсме обнимала Лукаса, прислоняясь щекой к его спине, коленями к его согнутым ногам. Большей близости, чем лежать так и защищать сон любимого человека, она не могла и представить. Она вдыхала его пряный запах и пыталась не заснуть, чтобы как следует распробовать ночь, которая, наверное, уже никогда не повторится, но вскоре провалилась в сон. Ей снилось, что она скачет галопом по фьорду головокружительной высоты.
Лукас никогда не мог заснуть накануне концерта. Сколько жутких ночей провел он, считая пальцы… Но на сей раз мерное дыхание Эсме, которое ощущал он затылком, незаметно донесло его до рассвета. Ему снилось, что он качается в надутом парусе, словно в люльке. Проснувшись утром, Лукас обнаружил, что теперь он обнимает Эсме. Он поглядел, как она дремлет в волнах светлых волос, а потом потягивается как кошка с громким зевком. Она пахла медом и свежим хлебом.
– Позавтракаем в порту, Эсме? Я угощаю.
Он всегда ужинал в порту по воскресеньям, в свой выходной. Выпить кофе, глядя на суда, – это удовольствие он редко с кем-то делил, но теперь очень хотел отблагодарить Эсме за то, что она осталась с ним. Она ответила еще одним зевком.
– Сможешь накричать на меня перед всем трактиром, если хочешь… – настаивал он.
От его слов вчерашние воспоминания нахлынули вновь, и Эсме зарылась в одеяло. Стоило ей только представить тех барышень, которых король будет поставлять Лукасу, как всё внутри уже бурлило. О да, она охотно станет выпускать пар перед всеми подряд. На кухне, в конюшне, в портняжной мастерской, в мастерской вольных ремесел. И перед Мадлен, заправской сплетницей. Но зато, с этой секунды и до самого концерта, что бы ни случилось, она ни единого слова не скажет против Лукаса. Она откинула одеяло.
– Зайду к себе, переоденусь.
– Брось, найди что-нибудь у меня в шкафу. Выбери из докторских рубашек.
Эсме открыла дверцы и изучила содержимое.
– Забавно, они все одинаковые.
– Знаю. Еще и колются. Держи, надень вот эту. Она после прачечной села.
Вскоре они уже спускались по портовому холму, одетые практически одинаково, если не считать гитары, которую Лукас нес за спиной. Северный ветер совсем развеял туман. Светло-желтое солнце резало всё точно скальпель и подчеркивало каждую выбоинку. Мачты потрескивали в прозрачном воздухе.
Лукас настоял, чтобы трактирщица подала Эсме завтрак как на целую толпу, и сыпал глупыми комментариями, только бы ее рассмешить. Всякий раз, когда показывался ее непокорный зуб, это было как отсрочка печального королевского приказа. Он восхищался количеством масла, которое она умудрялась намазать на хлеб, считал смачные укусы. Эсме грела руки о чашку с горячим шоколадом, а потом выпивала его залпом; терла ступни друг о дружку, скинув сапоги: «нет ничего лучше, чем дать волю ногам». Сам он ничего не ел. Из-за концерта желудок у него стянуло так, что ни одной крупинке