дочери, влепила ей пощечину и, наклонившись к самому ее лицу, закричала:
– КТО ТЕБЕ ВЕЛЕЛ ЭТО СДЕЛАТЬ?
Эмилия задыхалась от страха. За всю ее жизнь примерной девочки никто никогда не поднимал на нее руку. Она чувствовала, как горит щека и как что-то внутри умирает. Девочка, тая, стекала к ее ногам, а вместо нее поднималась женщина, сложная и пока незнакомая.
– КТО? – снова закричала мать.
– Я… не знаю.
Это звучало как дурацкая отговорка, но было правдой. Кто-то вложил ей записку в тетрадь и в ней пообещал кулон в обмен на три простых поручения: пару раз щелкнуть ножницами, закрыть окошко и хранить все в полной тайне. По задумке Зодиак должен был лишиться и гривы, но Эсме застукала Эмилию в стойле, как раз когда она собиралась закончить начатое. Хвост она, как было условлено, оставила в дупле неподалеку от церкви. А записку сожгла, не обратив внимания ни на цвет чернил, ни на почерк, ни на качество бумаги.
В это время Манфред шагал прямиком к Марте, а она только присела поесть в свой черед, накормив все остальные животы во дворце. Он поднял ее на короткие ноги, вытолкал на улицу и, стоя между кустиками чабреца и майорана, яростно прошептал:
– Вино.
Марта в одном фартуке дрожала от холода.
– Вино! Что – вино? А? – бросила она, поворачивая назад к теплой кухне.
– Стой здесь! Надо поговорить.
Они с детства дружили, и поскольку от кухарки зависели животы всего двора, она считала себя ровней камергеру.
– Говори быстрее, Фред. Я тебе кто, полярный медведь? Мне холодно, вон аж дрожу.
– Сегодня за ужином я подал королю вино, которое оказалось не вином. Объяснись.
– Сам объяснись для начала. Вино оказалось не вином – что это вообще значит?
– Вместо вина была кровь. Куриная, кроличья – неважно.
– Кр…?
– И я налил ее в бокал короля.
Марта перестала дрожать. С ее красного от пара лица вдруг сошел всякий цвет, и оно стало похоже на луну, кусок которой уже виднелся над ее плечом. Она тщетно вглядывалась в камергера, чье лицо было лишено всякого выражения, однако сам он был еще выше, худее и надменнее обычного.
– Ты тут оскорбленную невинность изображаешь, Фред, хотя вообще-то сам выбираешь вино для королевского стола.
– Нынче не сам. Я послал за ним Бенуа.
– Ах да, – хохотнула она, дыша на руки, – своего наследника. Попугая своего.
– Бенуа строжайшим образом следует всем протоколам, что и делает его безупречнейшим из слуг.
– И скучнейшим из людей, да. Тут я согласна, Фред. Сам по себе он даже подумать не может. Видимо, твоя бутылка с кровью дожидалась его в погребе где-нибудь на виду, а он и клюнул. И найти, кто ее туда поставил, будет трудно, за это ручаюсь. Это мог быть хоть ты, хоть кто угодно. У меня на кухне с утра как на ярмарке, в обед карнавал, за ужином – бранное поле. А в перерывах – школьный двор. Все равно что селедку в бочке искать.
На этом Марта удалилась в кухню. Манфред помедлил секунду, но все же пошел искать Бенуа. Вооружившись никогда не покидавшей его связкой ключей, дававшей доступ во все комнаты дворца, он отправился в крыло прислуги и стал открывать дверь за дверью, пока не нашел своего любимого лакея в прачечной: он напевал что-то неузнаваемое и подгонял под размер новое облачение Филиппа.
Услышав покашливание своего наставника, Бенуа развернулся на каблуках с самым скромным выражением, на какое только способен тот, кто считает себя лучшим из лучших.
– Господин камергер.
– Бенуа. Слушай меня внимательно. Сегодня за обедом я налил в бокал короля кровь животного из бутылки, которую ты принес с кухни.
Платье Филиппа задрожало в руке Бенуа.
– Это… немыслимо. Совершенно немыслимо. Я… я смотрел среди лучших марок, выбирал, что к крупной дичи, и вот.
– А бутылка, которую ты выбрал, стояла случайно не на виду?
– Да, признаюсь. Я несколько торопился.
– Так я и думал.
– Но, Манфред. О, боже! Это… мерзко. Мне так… мерзко. Но кто? Кто?
Каждая из его многочисленных веснушек выражала смятение. Он дрожал так сильно, что костюм Филиппа, того и гляди, мог разойтись по швам. Манфред и так с самого равноденствия злится на него за то опоздание, хотя он сотню раз объяснял, что виной тому почтовый дилижанс. Бенуа из кожи вон лез, чтобы делать все безупречно, но Манфред ничего ему не прощал. Камергер долго, очень долго разглядывал его с ног до головы, не говоря ни слова. Теряя терпение, Бенуа глубоко вдохнул и перестал дрожать. На лице его появилось новое, неожиданное и решительное выражение: мысль.
Мысль насчет Манфреда.
38
В тот же день Эсме уехала вместе с Сири на Северное Плоскогорье, и к сумеркам была на другом конце острова. Опасаясь, что Лукас не переживет вечера перед концертом в одиночку, она поехала назад по темноте, в сливавшихся с туманом клубах пара из ноздрей Зодиака и сжимая вожжи в озябших руках. Прибыв во дворец, она храбро отринула терзавший ее голод и сразу направилась к Лукасу. Он не поздоровался и даже не обернулся.
– Меня нет, ты один, да? – проговорила она в растерянности.
Оставляя за собой комья засохшей грязи, она подошла к камину и протянула посиневшие от холода пальцы к жару пламени. Лукас не ответил: он заканчивал настраивать гитару. Камертон ему не требовался: у него был абсолютный слух. Вся его жизнь состояла из нот. Пропоет птица: до-си-ре. Марта бранится: ля-бемоль. Это был редкий дар, отчего его отец столько им и хвастал, но сам Лукас не считал его чем-то особенным.
Заметив разбросанные вокруг струны, Эсме спросила:
– Ты их все сменил?
– Не я. Кто-то.
– То есть как? Кто?
– Мне откуда знать? Кто хвост Зодиаку отрезал?
– Боже, Лукас…
Он взял аккорд для пробы.
– Ну, всё, она готова.
– А ты?
– При смерти.
– Что ж, доктор Корбьер, наверняка у тебя еще остались те бесполезные пилюли, которые ты мне назначил. Могу сходить за ними, если хочешь. Дай мне ключ от больницы, я видела, где ты их хранишь.
Лукас через силу улыбнулся. Он может сколько угодно пускать своим пациентам пыль в глаза, но Эсме ему не провести. Только он собирался сказать, что никому не дает ключ от больницы, как в дверь снова постучали. На этот раз он решил открыть сам.
– Сударь, – поспешно сказал слуга, который уже обошел один десяток дверей, и готовился обежать второй, – с сего дня следует запирать ваши покои ночью и днем, а также сообщать о малейшем неприятном