Уходя, Гай хлопнул Долотова по плечу, но слабо, нерешительно, как бы сомневаясь, что тому будет приятен этот дружеский жест.
– Все в порядке, Гай! Слышишь? – крикнул Долотов ему в спину.
Гай кивнул и благодарно улыбнулся.
«Так и должно быть, Гай, – думал Долотов. – Так и должно быть, иначе все разладится к чертям собачьим!» Он поймал себя на мысли, что уже не считает, что такие, как Руканов, «помогают строить пирамиды». «Ему наплевать, что строить, кому служить, как веровать. Это даже не Одинцов». Долотов не заметил, что впервые делает сравнение в пользу своего армейского приятеля.
17
– Тихо! – заорал Карауш, врываясь в комнату отдыха с кипой свежих газет. – Читайте и не говорите, что вы не слышали!
Он рассовал по рукам еженедельник «Транспортная авиация».
– Чего читать-то, баламут? – спросил Козлевич, не очень любивший это занятие.
– Страница шестая, статья обозревателя товарища Одинцова под названием «Мужество и «рассуждения по поводу», – вещал Костя голосом зазывалы. – Обратите внимание, там два раза упомянуто имя известного бортрадиста К. А. Карауша.
Все дружно зашелестели газетами.
– Игорь Николаевич, – Костя подошел к Боровскому. – Может, поинтересуетесь? Тут про меня написано.
– Я про тебя и так все знаю, артист.
Боровский взял газету и присел в кресле у окна, ближе к свету.
После некоторого молчания послышались первые отзывы:
– Отоварили!
– Сам напросился.
– Кто этот Одинцов?
– Был у меня, – отозвался штурман Саетгиреев. – Толковый мужик. Борис Михайлович, он вроде твой друг?
Служили вместе, – откликнулся Долотов и сделал вид, что углубился в газету, отстраняясь таким образом от дальнейших расспросов, которые могли бы выявить его причастность к появлению статьи.
Но Извольский сразу же понял все и был очень обрадован случаю показать, что Долотов, которого все считают человеком не доброжелательным, что этот Долотов совсем не такой, и что он, Извольский, лучше всех знает это. И радость от возможности доказать справедливость этой мысли так бурно вскипела в Витюльке, что он не мог удержаться, чтобы тут же не возвестить:
– А, позвонок! Теперь понятно, зачем ты у меня газету взял! Братцы, это Борис Михайлович руку приложил!
В комнате на минуту стихло, и Долотов, почувствовав на себе взгляды друзей, нахмурился, готовый воспротивиться каким бы то ни было хвалебным замечаниям.
– Бог шельму метит, – пробасил Боровский, аккуратно складывая газету и засовывая ее в карман пиджака. – Булатбек, пошли одеваться, потом дочитаешь. И ты, артист, собирайся, – добавил он.
– Надолго? – спросил Карауш.
– Нет… часов на шесть.
– Хороша уха! А если я не жрамши? Натощак одни грачи летают. Бортпаек где?
– На борту, где ему быть… Ладно, идем, дел на полчаса.
– Ну и шутки у вас! Того и гляди заикой станешь.
Вслед за экипажем Боровского ушел в раздевалку и Витюлька, с которым Долотов собирался вылететь на С-224 – спарке. В комнате остались лишь двое молодых ребят, ничего не понявших в статье, кроме того, что какому-то Фалалееву «дали по соплям». Они увлеченно гоняли шары, забыв о Долотове, все еще сидевшем с газетой в руках.
С первых же строчек статьи было ясно, что Одинцов умеет работать. Он приводил выписки из наставлений о ночных полетах, из действующих инструкций, предписывающих методы обхода грозовых скоплений. В статье уточнялась зона грозового фронта, который оказался на пути С-44, расположение запасных аэродромов и расстояние до них, указывалось, какое участие принимали в решении обходить грозу верхом штурман и второй летчик, «o котором экипаж вспоминает, как о великолепном товарище и высококлассном летчике». Затем приводились слова бортинженера Тасманова, лучше других знающего автора статьи «Наперекор стихиям» и считающего, что «Л. Фалалеев не принадлежит к числу тех, кто имеет моральное право давать оценки командиру С-44».
На фоне объективных констатации и высказываний членов экипажа субъективные мнения Фалалеева, извлеченные из его статьи и повторенные в статье Одинцова, производили должное впечатление. В заключение Одинцов сравнивал статью Фалалеева с «анонимными письмами, в которых есть все, чтобы читатель мог догадаться о причине, побудившей уважаемого автора трудиться над ними, и нет ничего, что оправдывало бы их появление в печати».
Прочитав статью, занимавшую треть полосы, Долотов вышел в коридор и позвонил Одинцову.
– А, это ты! – отозвался Одинцов.
– Не ждал?
– Да нет, ждал.
– Спасибо за статью.
– Не на чем… Ваш Фалалеев с утра бегает по редакции.
– Кого ищет?
– Кому бы вручить кассацию.
– Жалуется?
– Да.
– На что?
– На самоуправство. Обзывает меня невеждой, а Боровского пьяницей.
– И что твое начальство?
– Предлагает испросить и напечатать мнение Соколова.
– Соглашается?
– Кто?
– Фалалеев?
– Ты его за дурака считаешь? Говорит, «у нас с Соколовым были разногласия». Как у Швейка с господом богом.
– Переживешь?
– Таков мой хлеб.
– Зато ребята довольны.
– Услуга за услугу.
– Чего тебе?
– У вас на фирме проводят испытания лайнера на большие углы?
– Ну.
– Тема. Пятьсот строк. На носу День авиации. Кто летает?
– Чернорай. Знаешь?
– Узнавать людей – моя профессия.
– Сейчас ему не до тебя.
– Ничего, договоримся. И последнее, – Одинцов помолчал, как передохнул. – Ты хорошо знал Лютрова?
– Ну?
– Я разговаривал с ребятами из экипажа Боровского. Все они не столько говорили о «корифее», сколько о Лютрове. У меня с ума нейдет этот парень… Кстати, ты ведь на меня окрысился и из-за него тоже… Так вот мне бы хотелось получше разузнать о нем.
– Пятьсот строк?
– Это для души. Побольше.
– Подожди до осени, я улетаю в командировку.
– Да! Из Москвы звонила некая Ирина Белова, говорила о тебе!
– Как говорила?
– Между прочим, разумеется, однако содержательно. «Ваш друг производит впечатление настоящего мужчины». Конец цитаты. Надеюсь, настоящий мужчина не хлопал ушами?
– Настоящие мужчины следуют совету древних.
– Какому совету древних следуют настоящие мужчины?
– Хранить в тайне щель в доме, любовную связь, почет и бесчестие.
– Ого! У тебя ложная репутация!
– Все лгут репутации.
Положив трубку телефона, Одинцов почувствовал потребность побыть одному. Он вышел в небольшой холл в конце коридора и встал у окна, косо зарешеченного лучеобразно расходящимися железными прутьями. Отсюда были видны ворота таксомоторного парка, навес для мойки машин, возле которого работала женщина со шлангом, в жестко топорщившемся непромокаемом костюме и больших резиновых перчатках. Мойщиц всегда торопили, и они так ловко навострились ополаскивать машины, что шоферы и не выбирались из них, въезжая на эстакаду, и даже не глушили моторы, в ожидании, пока дело будет сделано и мойщица махнет рукой – проваливай, мол.