Читать интересную книгу Первородный грех - Филлис Джеймс

— Я не потерплю смеха у себя в морге. Я тут не лягушку препарирую.

Док Макгрегор не терпел светской музыки во время работы, предпочитая слушать метрические псалмы, чей похоронный темп не только замедлял ход аутопсии, но и угнетающе воздействовал на настроение. Но именно одна из аутопсий Макгрегора — post mortem убитого ребенка, во время которой звучал «Pie Jesu» Форе,[86] — дала Дэлглишу одно из его лучших стихотворений, и он считал, что уже за это должен быть благодарен Макгрегору. Уордлу же было безразлично, какую музыку включают во время работы, если это не попса, так что сегодня они собирались поставить знакомые всем утешительные мелодии «ФМ-Классик».

В морге было две секционных — одна с четырьмя секционными столами, другая — с одним. Именно это помещение Реджиналд Уордл предпочитал использовать в тех случаях, когда расследовались убийства, и там неизбежно возникала толкучка, поскольку экспертам по насильственной смерти не хватало свободного пространства: патологоанатом и его ассистент, два лаборанта из морга, четверо полицейских-оперативников, лабораторный офицер связи, фотограф с помощником, полицейский расследователь, специалисты по отпечаткам пальцев и стажер-патологоанатом, которого док Уордл представил как доктора Мэннинга — тот должен был вести записи. Уордл не любил работать с микрофоном над головой. Дэлглиш подумал, что в коричневатых хлопчатых комбинезонах все они могли показаться бригадой медлительных грузчиков мебели. Только виниловые бахилы на ногах заставляли предположить, что дело, ради которого они здесь собрались, более зловещего характера. Лаборанты уже надели маски, но прозрачные щитки еще не были опущены. Позже, когда они станут принимать органы в ведерки, чтобы их взвешивать, щитки будут опущены, защищая от СПИДа и от еще более распространенного риска получить гепатит В. Док Уордл, как обычно, надел поверх свободных брюк и рубашки с жилетом только светло-зеленый резиновый фартук. Как большинство судебных патологоанатомов, он относился к собственной безопасности с высокомерным пренебрежением.

Труп, запакованный в пластиковый саван, лежал на каталке в проходной комнате. По слову Дэлглиша лаборанты разрезали и сорвали пластиковый мешок, отбросив его края в сторону. Послышался звук, похожий на воздушный хлопок или громкий выдох, и пластик треснул, как электрический разряд. Труп предстал перед их глазами, словно содержимое огромной рождественской хлопушки. Глаза теперь потускнели, и только змея, заткнувшая ему рот и закрепленная пластырем на щеке, казалась живой и полной энергии. Дэлглиш вдруг почувствовал, что всей душой хочет, чтобы змею убрали, — лишь тогда это мертвое тело снова обретет хоть частичку достоинства, — и на миг задумался, что же заставило его настоять на том, чтобы змею оставили на месте до аутопсии? Только это помогло ему удержаться и не протянуть руку, чтобы вырвать змею прочь. Он начал процедуру официального опознания, устанавливая последовательность фактов.

— Это — тот самый труп, который я впервые увидел в девять часов сорок восемь минут утра, в пятницу, пятнадцатого октября, в Инносент-Хаусе, расположенном на Инносент-Уок, в Уоппинге.

Дэлглиш с большим уважением относился к лаборантам Маркусу и Лену, ценя в них человеческие качества не меньше, чем их работу в морге. Есть люди, а среди них попадаются и офицеры полиции, которым трудно поверить, что человек может добровольно согласиться работать в морге, если его на это не толкают какие-то эксцентричные или даже зловещие психологические побуждения. Однако Маркус и Лен, к счастью, казались, совершенно свободными даже от охоты к кладбищенскому юмору, который служил многим профессионалам защитой от ужаса и отвращения; они делали свое дело так прозаически спокойно, компетентно и с таким достоинством, что не могли не вызывать уважения. Кроме того, он видел, сколько труда они затрачивают на то, чтобы покойник выглядел прилично, прежде чем его родственники явятся для осмотра. Большая часть трупов, которые на их глазах вскрывали в медицинских целях, были трупы старых, больных людей или тех, чья смерть наступила в результате естественных причин: это было не так уж трагично даже для тех, кто их любил, а у людей, им чужих, вряд ли могло вызвать глубокие переживания. Но как, задавал себе вопрос Дэлглиш, как их психика справлялась с молодыми — убитыми, изнасилованными, искалеченными, — жертвами катастроф или прямого насилия? В наш век, когда никакое горе, даже вызванное естественными причинами, свойственными человеческой природе, невозможно перенести без мудрого совета, разве нашелся бы кто-нибудь, кто мог советовать Маркусу и Лену? Но они по крайней мере могли избежать соблазна обожествлять знаменитых, богатых, популярных. Здесь, в морге, наступало конечное равенство. Для Маркуса и Лена здесь имело значение не то, сколько выдающихся медиков собралось у смертного ложа, не роскошь планируемого погребального обряда, но степень разложения трупа и вопрос, не нужно ли поместить его в камеру для тучных. Поддон, где лежало теперь уже совершенно нагое тело, поставили на пол, чтобы фотографу легче было обойти его со всех сторон. Когда он кивнул, что удовлетворен первыми снимками, двое лаборантов осторожно перевернули труп, стараясь не сдвинуть змею. Потом, когда тело снова положили лицом вверх, поддон подняли и поместили на подставки у изножья секционного стола так, что круглое отверстие пришлось прямо над стоком. Док Уордл провел обычное общее обследование тела, затем устремил свое внимание на голову. Он отклеил пластырь, убрал змею — осторожно, словно это был чрезвычайно интересный биологический экземпляр, и принялся обследовать рот, сразу став похожим, подумал Дэлглиш, на преисполненного энтузиазма дантиста. Он вспомнил, что как-то, в момент откровенности, сказала ему Кейт Мискин — она только начинала у него работать и откровенность ей тогда давалась много легче: именно эта часть аутопсии, а не последующее вскрытие и систематическое извлечение и взвешивание главных органов заставляла все в ней сжиматься и вызывала тошноту, будто нервы мертвого человека всего лишь застыли в состоянии покоя и могли отреагировать на прикосновения ощупывающих, затянутых в резиновые перчатки пальцев так, как реагировали бы при жизни. Он ощущал присутствие Кейт, стоявшей чуть позади него, но не оглядывался. Он был уверен — она не упадет в обморок ни сейчас, ни потом, но догадывался, что она, как и он сам, чувствует сейчас нечто гораздо большее, чем профессиональный интерес, глядя, как вскрывают то, что совсем недавно было молодым и здоровым человеком, и опять почувствовал боль в душе от того, что работа в полиции отбирает немалую долю доброты и невинности.

Неожиданно док Уордл издал басистое ворчание, почти рык, тот характерный звук, какой он издавал, когда обнаруживал что-то, представляющее интерес.

— Взгляните-ка на это, Адам. На самом нёбе. Совершенно отчетливая царапина. Post mortem,[87] судя по виду.

На месте преступления он называл Дэлглиша «коммандер», но здесь, в своих владениях, как всегда воодушевленный успешной работой, обратился к нему просто по имени.

Дэлглиш наклонился пониже. Потом сказал:

— Выглядит так, будто предмет с острыми краями с силой всунули в рот или вытащили изо рта уже после смерти. Я бы сказал, скорее, вытащили, судя по виду царапины.

— Конечно, трудно быть на сто процентов уверенным, но и мне представляется, что это выглядит именно так. Направление царапины — от задней части нёба почти до верхних зубов. — Док Уордл отступил в сторону, чтобы дать возможность Кейт и Дэниелу тоже взглянуть на царапину, и добавил: — Конечно, невозможно точно определить время ее возникновения, ясно только, что после смерти. Этьенн, по-видимому, поместил эту штуку — что бы это ни было — к себе в рот, а кто-то другой ее вытащил.

— С некоторым усилием, — сказал Дэлглиш, — и, вероятно, в спешке. Если бы это случилось до наступления окоченения, вытащить этот предмет можно было бы легче и быстрее. Большое усилие надо было применить, чтобы открыть челюсть после наступления окоченения?

— Это не так уж трудно вообще, и еще легче, если рот приоткрыт и он мог ввести пальцы в рот и воспользоваться обеими руками. Ребенок не смог бы этого сделать, но вы ведь и не ребенка ищете.

— Если голову змеи всунули ему в рот сразу, как только вытащили этот предмет, и это случилось вскоре после смерти, — сказала Кейт, — нельзя ли ожидать, что на ткани мог остаться видимый след крови? Много крови могло сочиться из царапины после смерти?

— Сразу после смерти? Не очень много, — ответил Уордл. — Но он уже был мертв, когда появилась эта царапина.

Все вместе они принялись рассматривать голову змеи.

— С этой штукой в Инносент-Хаусе забавлялись целых пять лет, — заметил Дэлглиш. — Легче вообразить себе этот след, чем на самом деле увидеть. Явного пятна крови здесь нет. Лаборатория может нам что-то дать. Если змею всунули в рот сразу, как только вытащили тот предмет, на ней должны остаться какие-нибудь биологические свидетельства.