— Никак нет, ваше благородие!
— В доме кто есть?
— Никого. Один, как перст.
— Пошли.
Миновали просторную ограду, поднялись на высокое крыльцо, прошли в дом. Мужик вприпрыжку бежал перед Гречманом и услужливо открывал двери.
В доме Гречман заглянул во все углы, убедился, что кроме хозяина действительно никого нет, и только после этого, расстегнув шинель, присел на кособокую табуретку. Мужик стоял перед ним навытяжку. Гречман долго смотрел на него и молчал — он никак не мог решиться приступить к осуществлению задуманного им плана. Даже для него, для Гречмана, давно уже позабывшего о щепетильности в выборе средств, план этот казался совсем уж иезуитским.
Но сомневался Гречман недолго.
— Садись, — приказал он мужику, — чего торчишь, как жердь в поле?.. И слушай. Каждое слово запоминай. Мельника нашего, Шалагина, знаешь?
Мужик кивнул.
— Хорошо, — по-прежнему напористо продолжал Гречман, уже ни в чем не сомневаясь. — У него есть дочка, гимназистка. Зовут ее Тоня. Тоня Шалагина. Пару дней погляди за девкой — когда из дому выходит, когда из гимназии возвращается. А после… После тихонько скрадешь, чтобы ни одна живая душа не заметила. Понял? Чтобы никто ни гу-гу… И привезешь сюда. А что дальше делать, я тебе скажу, когда она здесь будет. Девку ни одним пальцем не трогать, чтобы целехонькая была. Уразумел?
Мужик вскинулся, даже попытался встать с табуретки, но сразу же и обмяк, опустив плечи, под жестким взглядом Гречмана.
— Вот и ладно, — Гречман протянул руку и похлопал его по плечу, — молодец, что все понимаешь. Через два дня приеду, доложишь, что и как надумал.
Он поднялся, застегнул шинель и вышел из дома, даже не оглянувшись.
Уже сидя в кошевке, Гречман закурил и, соря на ветру искрами из папиросы, негромко пробурчал себе под нос: — И никуда ты не денешься, голубчик…
Демьяну Савостину, так звали мужика из Малого Кривощекова, деваться и впрямь было некуда, на короткой и крепкой привязке держал его возле себя Гречман. Началось же все год назад, когда на масленицу, нахлеставшись в дымину пьяным, Демьян задушил сначала жену, а затем и дочь, которая проснулась от шума. Утром, протрезвев, Демьян уложил их рядком на кровати, накрыл одним одеялом, а соседям объявил, что они насмерть угорели, потому как рано закрыли трубу в печке.
Гречман же в этот день оказался по своим надобностям в Малом Кривощекове — сено покупал у местных мужиков для казенной конюшни. Само собой разумеется, что, как только узнал о смерти жены и дочери Савостина, так сразу и прибыл в дом. Глянул опытным взглядом, расспросил похмельного Демьяна и сразу же понял, что никакого угара в доме и в помине не было. Припер Демьяна к стенке, и тот во всем сознался. Разговор у них шел с глазу на глаз — всех любопытствующих Гречман выгнал за ограду, чтобы под ногами не путались. И вот, признавшись во всем, подписав обвинительную бумагу, которую с его слов заполнил Гречман, Демьян вдруг рухнул на колени и попросил:
— Лучше пристрели меня здесь, в тюрьме я не выживу! Скажешь потом, что напасть на тебя хотел…
В хриплом голосе у Демьяна слышалась обреченность. По опыту Гречман знал, что именно в такие моменты из человека можно веревки вить. И такую веревку-удавку махом изладил: объявил, что покойницы и впрямь от угара скончались; бумагу, подписанную Демьяном, спрятал в сумку, а самого Демьяна предупредил: если тот, не приведи бог, в чем-то его ослушается, бумаге будет дан ход.
В тайном списке Гречмана таких, как Демьян, было совсем немного — пять человек, но стоили они, как пять десятков. Намертво привязанные к полицмейстеру, они готовы были выполнить все, что он прикажет. Но Гречман приказывал им очень редко: он понимал, что такое знатное оружие использовать по пустякам не следует, а пускать его в дело надо лишь в крайнем случае.
Для Демьяна Савостина такой случай настал.
Кошевка между тем, стремительно влекомая гнедыми, подкатывала к обскому берегу, и впереди, в синих наползающих сумерках, реденько обозначились первые желтые огоньки Ново-Николаевска. Гречман ткнул Степана кулаком в спину, коротко приказал:
— К Индорину. Да поживее, тянешься, как на кладбище!
Когда подъехали к ресторану, его узкие и высокие окна уже вовсю светились — ярко и зазывно. Швейцар мигом доложил о высоком госте, и едва лишь Гречман вошел в отдельный кабинет и принялся снимать шинель, как подоспел и хозяин. В ослепительно белой манишке, накрахмаленной до хруста, в аккуратно подогнанном и тщательно отглаженном фраке, гладко причесанный и набриолиненный, благоухающий духами, Индорин, как всегда, приветливо улыбался и всем своим видом показывал, что он безмерно рад визиту полицмейстера. Но Гречман, не обращая внимания на эту любезность, даже не дал ему заговорить:
— Прикажи, чтоб водки подали! И быстро!
Индорин мгновенно исчез, плотно закрыв за собой двери, а Гречман, бросив шинель на стул, прилег на мягкий диван, накрытый алым атласом, и сладко зевнул. По ночам в последнее время он стал маяться бессонницей, а днем или под вечер его неожиданно настигала отчаянная зевота, с которой он никак не мог сладить. Вот и сейчас — так рот разинул, что щелкнули скулы. «А пропади оно все пропадом!» — успел еще подумать Гречман, перевернулся набок, подтянул ноги и заснул, буровя каблуками сапог благородный атлас.
Проснулся он так же внезапно — будто от толчка.
Официант, бесшумный, как тень, заканчивал сервировать стол, и, как только Гречман приподнялся на диване, он тут же неслышно вышел, без стука притворив за собой дверь. Через пару секунд нарисовался Индорин.
— Садись, — хмуро буркнул ему Гречман и ловко ухватил за узкое горлышко пузатый графинчик с водкой. — Пить будешь? Нет? Ну и дурак. В нашем с тобой дерьме только одно и остается — водку пить.
Индорин молча проследил, как Гречман налил рюмку водки и выпил; подождал, когда он закусит жареной осетриной, и только после этого осторожно спросил:
— А что, дело наше совсем плохое?
— Я же тебе ясно сказал — дерьмо. И готовиться надо к самому поганому. Так что, братец, долю мою из твоего оборота изымай и наличными — вот сюда, — он постучал ладонью по столу, — а со своими капиталами — сам соображай. Ясно излагаю?
— Яснее некуда, — задумчиво протянул Индорин, — да только вот где я такую сумму…
— Плевать — где и как! — перебил его Гречман. — Ты даже эту песню не заводи. Принесешь и вот сюда положишь! — Он еще раз пристукнул по столу ладонью.
Индорин в ответ только глубоко вздохнул и больше не возражал. Опустил голову и принялся отщипывать кончиками пальцев крошки от рыбного пирога. Отщипывал и ронял их на стол, не донося до рта. Индорин понимал: Гречман готовится к худшему, может быть, смирился и уже попрощался со своей хлебной должностью. Выходило, что надеяться ему, Индорину, надо теперь только на собственные силы, а это обстоятельство становилось уже печальным.