Читать интересную книгу Воспоминания о Максимилиане Волошине - Максимилиан Волошин

МАКС. НЕКОТОРЫЕ ЧЕРТЫ ЕГО ХАРАКТЕРА

<...> Одна из ценнейших черт его характера была непрерывная власть над собой. Он никогда не выходил из себя. Никогда ни гнев, ни досада, ни раздражение, ни смех, ни даже веселость не брали верх над его внутренним самообладанием, над внутренней плавностью его бытия.

<...> Слишком часто встречающийся, даже в наилучших воспоминаниях, образ Макса, этакого безгранично благодушного добряка-медведя, мне думается, снижает его образ. Я никогда не видел Макса бегущего кому-либо навстречу с распростертыми объятиями. Вообще говоря, мне никогда не приходилось видеть, что Макс бежит. Основная внешняя черта его была - плавность, плавность жестов и движений, мягкая, доброжелательная плавность, неизменно зоркая плавность (простите противоречие сближенных понятий). Любое нарушение этой плавности было вызвано сознательным решением, связанным с мистификацией, или с желанием принести пользу, или со своего рода душевным упражнением.

Незыблемая плавность волевых решений.

Неизменная плавность всей жизненной, даже житейской системы. Плавность быта.

Полностью противопоказан Волошину был любой вид робости. Макс был смелым, беспредельно смелым. Но это не была внешняя смелость, показная отвага. И когда - значительно позднее - он сказал:

...Если ж дров в плавильной печи мало,

Господи, - вот плоть моя! 3

это не было простой поэтической формулой. Я убежден: так чувствовал Волошин всю свою жизнь. И я уверен, что Макс сохранял полное хладнокровие, более того - спокойствие стороннего наблюдателя, в день дуэли с Гумилевым. И такую же невозмутимость сохранил Макс, по свидетельству Марины Цветаевой, когда загорелась вышка его мастерской *. <...>

* См. воспоминания М. Цветаевой, с. 249-250.

Даже в те годы - подросток - я подмечал в наружном облике Макса скрытые противоречия. На первый взгляд, Макс казался человеком могучим, титанически сверхмощным. Глазам легко было обмануться. На самом деле Макс был болен, чем-то серьезно болен. Тучность его не признак здоровья, а симптом тайной болезни. Поэтому же он не может есть, как все другие. Поэтому он - тот, кто вдвое тяжелее других, - должен есть вдвое меньше. Поэтому запрещено ему все сладкое.

И когда он признается доктору Саркизову-Серазини, что поглощает сотни "коктебельских пирожных", - это лишь мечта о том, что полностью для него запретно. <...>

Я свидетельствую, что, прожив в доме Макса около 250 дней (за три лета), я ни разу не видел в его руках сладкого пирожного. Вообще он ел мало - меньше каждого из нас. И за обеденным столом он - при раздаче "добавок" - редко их получал. Елена Оттобальдовна зорко следила за его диетой. Ему нельзя было много есть. Я не знаю названия той болезни обмена веществ, приводившей его плоть к такой повышенной тучности. Но болезнь была, и притом врожденная. Макс и ребенком был слишком толстым. <...>

Иногда случалось, что Максу относили обед в комнаты на втором этаже, когда он не хотел отрываться от работы. Как-то я присутствовал при таком обеде. Тарелку с супом и хлеб поставили рядом с рукописью. Я смотрел, как, погруженный в свои мысли, Макс неторопливым и точным движением черпал ложкой суп - и подносил его ко рту. С невольной мальчишеской улыбкой я сказал Максу о моем наблюдении. Он, оторвавшись от еды и владевшей им думы, внимательно взглянул на меня и серьезно, почти строго сказал: "Каждая еда причастие!" - и вернулся к своим занятиям.

* * *

<...> О мгновенной прозорливости Макса значительно позднее я слышал много рассказов из уст его жены Марии Степановны. В этой, первоначальной редакции их правдивость и точность не подлежали сомнению. Конечно, когда они стали кочевать от одного слушателя к другому...

Вот один из таких случаев, по рассказу вдовы Волошина.

У Макса и Марии Степановны была договоренность давать приют и убежище каждому, кто просился переночевать или даже прожить в их доме несколько дней. Однажды вечером на балкон, где они сидели, поднялся совершенно незнакомый им человек и спросил: нельзя ли провести у них ночь? Взглянув на него, Макс сказал:

- Нельзя. У нас все места заняты. Вы можете переночевать у кого-либо в деревне.

- Но у меня, так случилось, совсем нет денег!

- А дальнейшие ваши планы?

- Мне надо добраться до Ялты. Там у меня есть знакомые. Они снабдят меня деньгами. Я должен сесть на пароход...

- Сколько же вам надо?

Тот назвал необходимую сумму. Но у Марии Степановны и таких денег не было.

- Сейчас вы получите, сколько просите.

Мария Степановна отвела Макса в сторону:

- В чем дело? Почему ты не хочешь, чтобы он побыл у нас? У меня совсем нет денег.

- Я соберу, сколько требуется. Но он не перейдет порога нашего дома!

Макс спустился вниз и со всех жильцов - людей весьма небогатых - собрал нужные деньги.

- Вот возьмите. И поторопитесь в деревню. Там рано ложатся.

Гость ушел. Почему же Макс нарушил принятый обычай - к удивлению Марии Степановны? В дальнейшем оказалось, что этот человек только что совершил ужасающее, чудовищное убийство. <...>

* * *

Вспоминаю такой случай.

Все Эфроны были допущены к пользованию библиотекой Макса, при условии, конечно, бережного обращения с книгами.

Лиля умудрилась забыть на пляже одну из волошинских книг. Это, хорошо помню, была одна из не очень толстых книг, плохо сброшюрованных, коктебельский бриз легко мог ее разметать по каменистому прибрежью. Так или иначе, Волошин набрел на свою книгу, бережно собрал ее. Книга была спасена.

Макс взял драгоценную беглянку к себе - обратно - и сказал, что при таком отношении к его книгам он не может позволить пользоваться библиотекой. Что есть книги незаменимые, которыми он дорожит. Что эта книга подверглась большой опасности - одна из таких нужных ему книг.

Но интердикт Макса вызвал взрыв негодования со стороны революционно настроенных Эфронов.

- Ну, Макс! Ты просто-напросто заядлый собственник. Моя книга, моя библиотека! Такого отношения мы не ожидали от тебя!

Но Макс - с кротким упорством - продолжал стоять на своем:

- Пожалуйста! В пределах библиотеки можете читать любую книгу. Там очень удобно: есть диван и стулья, можно читать и сидя, и лежа. Но выносить книгу из библиотеки (теперь это ясно) - значит ее разрушать.

Эфроны продолжали возмущаться. Я с ужасом следил, как разгорается ссора. Я - еще мальчик - не понимал, что весь инцидент - пустяковый и забудется через неделю-полторы. Но как? Такие люди, такие сверхлюди... И вдруг - они перестали разговаривать с Максом. И Макс с ними...

Но оказалось, что я тоже хожу в виноватых.

Вера Эфрон... Вера... А мое чувство к ней и впрямь граничило с юношеской влюбленностью - и вдруг жестоко упрекнула меня.

- Вот вы, Леня, тоже ведете себя нехорошо. Обдумайте твердо: кто из нас прав - мы или Макс? Решите окончательно - и станьте безоговорочно на чью-либо сторону!

"Безоговорочно". Разве до этого случая был повод мне "безоговорочно" выбрать одну из спорящих сторон?..

Теперь прошло шестьдесят шесть лет с тех пор. И я могу отдать себе трезвый отчет, как сложился такой упрек. Мне думается, что Эфроны, конечно, любили Макса, но до конца его не принимали. Они его не понимали "до конца" * Он не подходил полностью к их идеалу. Он не был, это они могли заметить, активным революционером. Его философия, его практика жизни - все это было им чуждо.

Я же не был ни "гением", ни потенциальным "мятежником". Они привыкли ко мне - неизменному члену "обормотника". Признавали, что я к рисованию способен и что память у меня на стихи весьма повышенная. Но и меня, моего сердца, моего отношения к Максу - и к ним самим, они не понимали.

Но я тогда не мог сам себе в этом признаться.

1913 ГОД

СНОВА В КОКТЕБЕЛЕ. ЛЕТО. СТИХИ...

Итак, в начале июня в третий раз я приехал в Коктебель. Я увидел, что дом Макса сильно изменился. За этот сезон Пра и Волошин сумели к дому с юго-востока пристроить обширный добавок - апсиду, сложенную из красивого, не до конца обтесанного камня (известняка?).

Там новая, большая - в два этажа ростом, мастерская Макса. Пятигранная апсида с четырьмя очень высокими окнами, такими высокими - в два этажа, что кажутся узкими. <...>

Я оценил все совершенство плана и конструкции этой замечательной мастерской. И все же мне было жаль двух обжитых мною в прошлом больших комнат Макса. Подросток быстрее и более прочно привыкает. И с трудом расстается с привычными комнатами и предметами. Впрочем, предметы остались те же. Только иначе смотрелись в перспективе нового внутреннего пространства. Голова Таиах стояла в самой глубине мастерской, как бы в более узком ее ответвлении. Над ней - потолком, навесом - проходила галерея. И в этом своего рода узком и коротком полукоридоре или полугроте стояло два дивана друг против друга. И над ними, помнится, по обе стороны две цепи японских деревянных гравюр: Хиросигэ, Хокусаи, Утамаро; еще выше - знакомые мне оттиски и репродукции... грустный, томящийся демон Одилона Редона... и другие... <...>