бросится неумолимо прочь.
Бежит по следу благоуханной суки с одержимостью безумного корсара.
Возвращается в зависимости от накала страсти – через час или два. Но несколько раз пропадал часа на три-четыре, ввергая всю семью в панику.
Возвращается так же молча, крадучись, так же извиваясь всем телом, но с совершенно другим выражением на морде: «виноват, виноват! Вот такой я гад, что поделаешь!»
Одного мы его гулять не отпускаем. Во-первых, всё время приходится помнить о злодее с машиной, ловце собачьих душ, во-вторых, Кондрату, с его поистине собачьим характером, недолго и в тюрьму угодить. Бывали случаи. Например, пёс моего приятеля, Шони, настоящий рецидивист – трижды сидел, и всё за дело.
Помнится, впервые о псах, зэках я услышала от писательницы Миры Блинковой. Узнав, что мы обзавелись четвероногим ребёнком, Мира сказала:
– У нас тоже много лет была собака, пойнтер, милый ласковый пёс. Всё понимал. Буквально: понимал человеческую речь, малейшие её оттенки, сложнейшие интонации. Однажды, когда у нас сидели гости, я кому-то из них сказала, даже не глядя на собаку: «Наш Рики – чудесный, деликатнейший пёс…» Он подошёл и поцеловал мне руку… Потом его посадили по ложному доносу. Но, поскольку у Нины были связи, она добилась свиданий и передач. За хорошее поведение его выпустили на волю досрочно… Что вы так странно смотрите на меня?
– Простите, Мира, – осторожно подбирая слова, проговорила я. – Очевидно, я задумалась и потеряла нить разговора. О ком это вы рассказывали, кого посадили?
– Рики, нашего кобелька.
С моей стороны последовала долгая напряжённая пауза.
– Ах да, вы ещё не знаете, – сказала моя собеседница спокойно, – что Израиль отличается от прочих стран двумя институциями – кибуцами и собачьими тюрьмами…
– Вы шутите! – воскликнула я.
– Да, да, любая сволочь может засадить в тюрьму абсолютно порядочного пса. Достаточно написать заявление в полицию. В случае с нашим Рики: Нина возвращалась с ним с прогулки, и в лифт вошёл сосед, какой-то говёный менеджер говёной страховой компании. Рики, в знак дружеского расположения, поднялся на задние лапы, а передние положил тому на плечи и облизал его физиономию. Так этот болван от страха чуть в штаны не наделал! В результате – донос на честного, милого, интеллигентного пса и приговор – тюремная решётка.
– Но ведь это произвол!
– Конечно, – горько подтвердила Мира, – а разве вы ещё не поняли, что приехали в страну, где царит страшный и повсеместный произвол?
Я представила себе этот разговор на эту конкретно тему где-нибудь на московской кухне в советское время, годах этак… да в каких угодно годах, даже и в недавних.
* * *
Когда Кондрат хочет гулять или есть – то есть обуреваем какой-нибудь страшной надобностью, – он нахрапист, бесстыден, прямолинеен и дышит бурно, как герой-любовник. В народе про таких говорят: «Ну, этот завсегда своего добьётся!»
При этом он дьявольски умён, хитёр, как отец-инквизитор, и наблюдателен. Если б он мог говорить, я убеждена, что лучшего собеседника мне не найти. К тому же он обладает немалым житейским опытом. Например, знает, что, если с самого утра я ни с того ни с сего становлюсь мыть посуду, это верный признак, что бабушка – Бабуля! – уже выехала откуда-то оттуда, где таинственно обитает, когда исчезает из нашего дома. Это значит, что пора вспрыгивать на капитанский мостик и ждать, когда автобус завернёт на нашу улицу. И он стоит на задних лапах, передними опёршись о подоконник, и – ждёт.
И вот его хвост оживает, вначале приветливо помахивает, но по мере приближения Бабули к подъезду увеличивает обороты. Несколько секунд он ещё стоит, весь дрожа от радостного напряжения, дожидаясь, когда его главная приятельница подойдёт к парадному; вот она скрылась из виду… Тогда он валится со стула боком – так пловцы уходят с вышки в воду, – мчится к двери и с размаху колотится в неё лапами, всем телом, – оглушительно причитая и пристанывая: «Ну!! Ну!! Ну же!! Сколько можно ждать!! Она поднимается, поднимается, вот её шаги! Открывайте же, гады, убийцы, тюремщики!»
Вы скажете: нетрудно любить человека, который всегда принесёт то котлетку, то кусок вчерашнего пирога, а то и куриную ножку? Да не в этом же дело, уверяю вас! И эти стоны преданной любви, и плач, и чуткое вскакивание на стул при шуме подъезжающего автобуса… не из-за куриной же ноги. Нет, нет. Нет! А что же? – спросите вы. И я отвечу: душевная приязнь. Иначе как объяснить ошалелые прыжки Кондрата и визг при редких появлениях нашего друга Мишки Моргенштерна? Уж Мишка-то никаких котлет не приносит, Мишка, наоборот, сам отнимет у собаки последнюю котлету под рюмочку спиртного. Но Мишка стоял у колыбели этого наглого пса, трепал его по загривку, целовал прямо в морду, а такие минуты не забываются. И вновь скажу я вам: душевная приязнь, вот что это, и чёткое различение людей на аристократов духа, то есть собачников, и прочую шушеру. А Мишка-то Моргенштерн – он самый что ни на есть аристократ духа. За ним по всей его жизни трусили стаи собак. У него и сейчас живут три пса – Маня, Бяка и Арчик. Представляю, что чувствует Кондрат, втягивая своим трепещущим кожаным носом сладостные флюиды запахов, исходящих от Мишкиной одежды, рук, бороды и усов…
* * *
В экстремальные моменты семейной жизни он куда-то девается, прячется, тушуется. В этом я усматриваю особую собачью деликатность.
Взять недавнюю воробьиную ночь. Часу во втором Боря наведался в туалет и, когда собирался выйти, обнаружил, что замок сломан. Сначала тихонько пытался что-то там крутить, боясь разбудить всю семью. Я проснулась от назойливого звука всё время проворачивающегося ключа, будто кто-то пытался лезть в квартиру. Потом поняла, вскочила, и мы, шёпотом переговариваясь по обе стороны двери, пытались столовым ножом отжать заклинившую «собачку» замка. Проснулись дети. Сначала вышла из своей комнаты хмурая заспанная Ева в пижаме, сказала: «Да чего там возиться! Папа, заберись с ногами на унитаз, я выбью дверь».
Но мы склонялись к мирному решению вопроса.
Потом проснулся Димка и, как всегда, деятельно стал мешать. Мы втроём – я и дети – толпились в коридоре, папа страдал запертый. Кондрата вроде как не было видно… Наконец минут через двадцать замок был побеждён, «собачка» выпала под нажимом напильника, и отец был освобождён из туалетного плена.
И вот когда уже все улеглись, на нашу кровать вдруг вспрыгнул Кондрат и с непередаваемым радостным пылом, с каким обычно встречает нас после отъезда, бросился целовать Борю. Нежность, счастье и