Читать интересную книгу Екатерина Великая. Сердце императрицы - Мария Романова

Ведь и это путешествие Екатерина затеяла не только потому, что хотела увидеть новые земли, но и потому еще, что, как доносили ей доброхоты, новый ее фаворит сумел играючи переплюнуть Орлова по части чрезмерной жадности. Что все крепости, корабельные верфи, города, выстроенные им на обширнейших, купленных им землях Таврики, не более чем декорации из камыша да глины, грубо выкрашенные краской так, чтобы издалека их можно было принять за камень и кирпич.

– И отправимся мы в это путешествие так, как надлежит: не в сопровождении войска, ибо не завоевывать свою страну я еду, а в сопровождении послов иноземных, дабы они в своих донесениях как бы ни врали, но все равно правды скрыть бы не смогли.

Потемкин усмехнулся: нелюбовь, назовем это осторожно, Екатерины к посланникам и лазутчикам он знал преотлично. Она, собственно, от близких ей людей оной никогда и не скрывала. Но и с французами, и с пруссаками, и даже с посланником стран за океаном была подчеркнуто открыта и позволяла им увидеть все, чего они пожелают. Правда, желали они не так и много, предпочитая копаться в грязном белье императорского двора.

Потемкин вспомнил, что как-то Екатерина призвала его и стала с пристрастием расспрашивать о Радищеве, Сумарокове и Майкове.

– Зачем тебе это надобно, матушка? – Потемкин был не на шутку удивлен.

– Да вот, Григорий свет Александрович, хочу я скверную шутку с господами посланниками-лазутчиками пошутить. И надобны мне для сего стихотворцы или прозаики, быть может, даже мастера по части пиесок.

– Скверную шутку, Катя? – как тут было не насторожиться старому солдату.

– Не смотри таким волком, батюшка. Шутка-то скверная лишь для них окажется. Коли господа сии не истины взыскуют, не правдивые донесения о стране своим королям да шахам отправляют, а лишь охотятся за дворцовыми сплетнями, то я желаю их этими сплетнями накормить до отвала! Мы с господами пиитами-стихотворцами такую гишторию сочиним, что лазутчики, клянусь, удержаться не смогут. И пока они сию песню на разные лады петь будут, мы и отдохнем малость от их проделок. А заодно и убедимся, кто стране нашей друг, а кто враг лютый.

«Да, – подумал Потемкин, – вот такая выходка вполне в манере императрицы – бросить собакам кость и смотреть, как они грызться меж собой начнут». А научилась сей манере Екатерина от него, Григория, когда как-то рассказал он императрице в вечерней тиши о годах своего детства да о батюшке полубезумном да ревнивом сверх всякой меры.

Хотя, чего греха таить: он, Григорий Потемкин, и сам многому научился от Екатерины, многим ей обязан. С давних июньских дней не оставляла его императрица своим вниманием, особым, а с точки зрения братьев Орловых, даже избыточным. Ведь когда наделяли чинами и наградами участников переворота, Потемкин в списке значился всего лишь корнетом. Екатерина эту надпись собственноручно вычеркнула и написала: «В подпоручики». А всего через четыре месяца подпоручик получил придворный чин камер-юнкера, то есть свободный доступ ко двору.

За следующие полгода она молодого придворного ввела в сенатские комиссии, письменно приказав сенаторам «познакомить со всеми делами». Едва эти полгода миновали, Екатерина произвела Потемкина в камергеры, указав, что ему надлежит за следующих два года пройти полный курс гимназического, а потом и высшего обучения у немецких учителей, каких она пригласила для открывшегося Воспитательного дома и Смольного общества благородных девиц, которыми опекался Иван Иванович Бецкой. У Потемкина хватило ума не обращать внимания на неумные шуточки приятелей, которые все шпыняли его: дескать, у бабских учителей премудростям только бабским научиться можно.

Уж ему-то было яснее ясного, что Екатерина ищет помощников, соратников. И, найдя достойных, пытается взрастить себе достойных высокой миссии управления столь огромной страной.

Когда же она, императрица, стала ему еще и близка, понял он, какой невероятный сюрприз преподнесла ему судьба, дав в одном лице и пылкую возлюбленную, и мудрую наставницу, и подлинного друга. Долго ли продлится такой союз, Григорий Александрович не загадывал, надеялся лишь на то, что судьба позволит оставаться подле этой удивительной женщины еще немало лет. Пусть не в качестве возлюбленного, но хотя бы в качестве друга.

Императрица желала отправиться на юг – и отправилась всего через месяц после описанного разговора. С каким же удовольствием она прошлась по выстроенным верфям, обозрела настоящую крепость в Херсонесе, арсенал, корабли, церкви, казармы… А уж каким ядом дышало письмо в Петербург, лучше просто умолчать.

«Легкоконные полки, про которые покойный Панин и многие другие старушонки говорили, что они только на бумаге, но вчерась я видела своими глазами, что те полки не картонные, но в самом деле прекрасные…»

Вместе с собой Екатерина, как и собиралась, взяла в эту поездку немало иноземцев. К изрядной процессии присоединился даже австрийский император. А уж скольких посланников взяла с собой императрица – ведомо было лишь интендантской службе. Потемкин видел своими глазами, как императрица водила означенных господ меж «камышовых домов», удивляясь тому, сколь быстро можно выстроить дома в несколько этажей и сколь надежными они являются. А венесуэлец де Миранда, путешествовавший по тем местам, оставил подробнейшие записки, которые Екатерина с удовольствием перечитывала вслух перед камином.

– Смотри, Григорий Александрович, даже лазутчик сей не нашел в себе сил лицемерить подобно злодею Гельбигу.

– Думается мне, матушка, это оттого, что он сопутствовал нам всю обратную дорогу. А помянутый тобою злодей, напротив, сказался больным и не двинулся никуда далее дома на Мойке.

Екатерина кивнула: де Миранда ей понравился с первого взгляда, хотя она была еще до его появления осведомлена, что сей достославный господин прибыл в Россию именно как английский лазутчик. Правда, рекомендательные письма, представленные им в Стамбуле, были безупречными. Получив образование в университете Каракаса, успел он отметиться в войне Североамериканских Штатов с южанами, потом был замечен в рядах Французской республиканской армии войны и даже стал тамошним генералом, а свое путешествие по России совершил не из «любви к учености», а на деньги английских разведывательных служб.

– Вот с него мы и начнем, – сказал тогда Потемкин, ознакомившись с донесением собственной разведки в Стамбуле. – Мы покажем ему как можно больше да так, чтобы он не усомнился, сколь прочно стоит Россия на полуночь от Черного моря, мы дадим ему самые исчерпывающие объяснения, чтобы у него никаких сомнений не вызвали любые наши слова. Я готов ему даже о войсках на юге России поведать.

Сказано – сделано: как только заморский гость был допущен ко двору, Потемкин показал ему карту Крыма, составленную офицерами его штаба, документы о числе деревень и городов, а также о числе жителей в каждом из них. Среди этого обилия цифр затесались и совершенно правдивые сведения о количестве войск на юге России. Хитрющий Потемкин сам натаскивал «оборотистых людей», своих агентов, какие слова говорить и как убедить де Миранду в совершенной секретности этих сведений. О, те устроили настоящий спектакль, о котором потом Потемкин с улыбкой и поведал Екатерине.

– Если уж и теперь Англия не убедится в том, что из Малороссии мы не уйдем, то я уже и не знаю, чего еще британскому королю надобно…

Екатерина с удовольствием произнесла эти слова. Большей похвалы Потемкину не требовалось – они с императрицей прекрасно понимали друг друга.

«Да-а, Григорий свет Александрович, ты дарован мне самою судьбою… Никогда я еще не встречала мужчину, столь полно отвечающего моему пониманию сего не просто слова, никогда еще не чувствовала, что другой человек столь полно понимает меня. Мы словно созданы из одного куска глины. И потом по прихоти судьбы разделенные годами и верстами. Ты, душа моя, мой подлинный супруг, что бы об этом кто ни говорил».

Из писем Е. И. В. Екатерины II

[Конец апреля 1774]

Какая тебе нужда сказать, что жив не останется тот, кто место твое займет. Похоже ли на дело, чтоб ты страхом захотел приневолить сердце? Самый мерзкий способ сей непохож вовсе на твой образ мысли, в котором нигде лихо не обитает. А тут бы одна амбиция, а не любовь действовала. Но вычерни сии строки и истреби о том и мысли, ибо все это пустошь. Похоже на сказку, что у мужика жена плакала, когда муж на стену повесил топор, что сорвется и убьет дитятю, которого на свете не было и быть не могло, ибо им по сто лет было. Не печалься. Скорее, ты мною скучишь, нежели я. Как бы то ни было, я привещлива и постоянного сложения, и привычка и дружба более и более любовь во мне подкрепляют.

Признаться надобно, что и в самом твоем опасении есть нежность. Но опасаться тебе причины никакой нету. Равного тебе нету. Я с дураком пальцы обожгла. И к тому я жестоко опасалась, чтобы привычка к нему не сделала мне из двух одно: или навек бессчастна, или же не укротила мой век. А если б еще год остался и ты б не приехал, или б при приезде я б тебя не нашла, как желалось, я б, статься могло, чтоб привыкла, и привычка взяла бы место, тебе по склонности изготовленное. Теперь читай в душе и сердце моем. Я всячески тебе чистосердечно их открываю, и если ты сие не чувствуешь и не видишь, то не достоин будешь той великой страсти, которую произвел во мне за пожданье. Право, крупно тебя люблю. Сам смотри. Да просим покорно нам платить такой же монетою, а то весьма много слез и грусти внутренней и наружной будет. Мы же, когда ото всей души любим, жестоко нежны бываем. Изволь нежность нашу удовольствовать нежностью же, а ничем иным. Вот Вам письмецо не короткое. Будет ли Вам так приятно читать, как мне писать было, не ведаю.