За несколько лет до этого, в 1790 году, Томас Пейн написал трактат «Права человека» простым слогом, чтобы продемонстрировать, что «такой стиль не препятствует точности мысли и выразительности». Согласие в подходе автора политического труда, столь значимого для политической мысли, и юного поэта, которому суждено было оказать еще большее влияние на поэзию, имело непреходящее значение для развития английского языка. Получили доказательство заложенные в «простом языке» выразительная способность, поэтичность, умение передавать глубокие значения и чувства. Если представить себе мир, которого не коснулись идеи Пейна, Вордсворта и их последователей, то в нем высокие мысли и глубокие чувства можно было бы выразить только языком, отделенным от языка повседневного. Полагаю, Вордсворт оставался верным изначальной и проверенной форме языка. Он сохранил древний язык повседневной речи, возвысил его и снабдил неиссякающим зарядом литературной энергии.
Между тем в светском обществе манера говорить стала неотъемлемой частью самого общества: все оно было сосредоточено на речи и манерах, и те, кто не мог говорить так, как требовалось, рисковали оказаться предметом насмешек. Ричард Бринсли Шеридан, сын преподавателя ораторского мастерства Томаса Шеридана, внес свой вклад, создав персонажа по имени миссис Малапроп.
Ее фамилия происходит от французского mal a propos, что значит «неуместный». В речи ее наблюдался серьезный недостаток: она заменяла слова, которые намеревалась произнести, другими похожими по звучанию словами. В пьесе «Соперники» 1775 года героиня говорит: «Я не буду предварять прошлого»[39] (Make по delusions to the past), произнося delusions (обман, заблуждение) вместо allusions (ссылка, упоминание, намек). «Сегодня я перехватила еще одну записку от этого объекта», — сообщает героиня в русском переводе пьесы (в оригинале «I have interceded another letter from the fellow», буквально «ходатайствовала» вместо «перехватила») и гордо заявляет: «Если я чем-нибудь и могу похвастать, то это именно своими оракульскими способностями, богатым запасом всяких остроумных эпитафий»(If I reprehend anything in this world, it is the use of my oracular tongue, and a nice derangement of epitaphs). И еще: «Она упряма, как аллегория на берегах Нила» (аллегория вместо аллигатора). Или: «С тех пор как я произвела полную экзекуцию всей этой истории, я сделала все, что в моих силах: давно уже катастрофически запретила ей и думать об этом объекте, рассказала ей о продукте сэра Энтони, но должна, к сожалению, консультировать, что она решительно отвергает все партитуры, которые я ей предлагаю».
Термин малапропизм был впервые употреблен в 1830 году. Но уже Моток, персонаж «Сна в летнюю ночь», часто путал слова, что забавляло публику в шекспировском «Глобусе»:
Bottom: Thisbe, the flowers ofodious savours sweet…Quince: Odours, odours.
(Моток: О Фисба, многовонноедыханье…Клин: Благовонное, благовонное.)
Но он был «простым мастеровым», так что насмешки были в порядке вещей. А вот миссис Малапроп считалась культурной леди из пронизанного тщеславием среднего класса, и даже в обществе, где другой персонаж «Соперников», сэр Энтони Абсолют, мог воскликнуть: «Да будь у меня тысяча дочерей, Богом клянусь, я бы их скорей чернокнижию обучал, чем грамоте», ей полагалось знать, что к чему. Расстановка ударений, выбор слов, грамматика и вообще все, что касалось языка, было в руках тех, кто претендовал на положение Того, Кто Лучше Знает. Хоть в сатире, как в «Соперниках», хоть в назидательных трактатах, как в эссе Филдинга о беседе (где автор учит читателя правильно вести беседу и рекомендует, в частности, выбирать темы, понятные всем присутствующим), литераторы Англии, опиравшиеся в равной степени на мнения Вордсворта и Джонсона, стремились научить читателя наилучшим образом использовать язык и правильно говорить на нем, а те, кто не следовал их исключительным высочайшим правилам, заслуживали насмешек, пренебрежения, недоверия или даже полного презрения.
В этих условиях на сцену выходит Джейн Остин, литератор и романист (романы изначально занимали весьма скромное, даже низкое положение в литературной иерархии, подходящее разве что для женщин), проза которой так кристально ясно обрисовала Англию эпохи перехода от Просвещения к романтизму, как не смог никто до нее и мало кто после. Не сделав никаких судьбоносных заявлений, Джейн Остин подчинила себе английский язык. Благодаря редкому дару, своими описаниями, диалогами, повествованием, внутренним ритмом она открыла все лучшее в английском языке и проложила для нашего языка-путешественника новый путь.
С появлением в конце XVIII и начале XIX века частных платных библиотек, где за небольшую плату желающие могли взять на дом дорогие книги, пробудился и стремительно возрос интерес к романам. Шло время, распространялось образование, уровень грамотности населения возрастал, книги дешевели, и романы приобрели невероятную популярность. Жанр романа, как подчеркивала Джейн Остин, стал восприниматься как форма, в которой остроумие, глубина и многообразие находили столь же яркое выражение, как в традиционных формах поэзии и драматургии. Роман стал эталоном хорошего слога. Джонсон ни за что не поверил бы в такой поворот событий. Подумать только, «всего лишь роман»!
Это пренебрежительное выражение употреблено в романе «Нортенгерское аббатство». В начале книги, когда Кэтрин и Изабелла стали близкими подругами, все делали вместе, «и если дождливое утро лишало их других развлечений, они, невзирая на сырость и грязь, непременно встречались и, закрывшись в комнате, читали романы. Да, да, романы, ибо я вовсе не собираюсь следовать неблагородному и неразумному обычаю, распространенному среди пишущих в этом жанре, — презрительно осуждать сочинения, ими же приумножаемые, — присоединяясь к злейшим врагам и хулителям этих сочинений и не разрешая их читать собственной героине, которая, случайно раскрыв роман, с неизменным отвращением перелистывает его бездарные страницы. Увы! Если героиня одного романа не может рассчитывать на покровительство героини другого, откуда же ей ждать сочувствия и защиты? Я не могу относиться к этому с одобрением. <…> Дарования 900-го автора краткой истории Англии или составителя и издателя тома, содержащего несколько дюжин строк из Мильтона, Поупа и Прайора, статью из „Зрителя“ и главу из Стерна, восхваляются тысячами перьев, меж тем как существует чуть ли не всеобщее стремление преуменьшить способности и опорочить труд романиста, принизив творения, в пользу которых говорят только талант, остроумие и вкус. „Я не любитель романов!“, „Я редко открываю романы!“, „Не воображайте, что я часто читаю романы!“, „Это слишком хорошо для романа!“ — вот общая погудка. „Что вы читаете, мисс?“ — „Ах, это всего лишь роман!“ — отвечает молодая девица, откладывая книгу в сторону с подчеркнутым пренебрежением или мгновенно смутившись. Это всего лишь „Цецилия“, или „Камилла“, или „Белинда“, — или, коротко говоря, всего лишь произведение, в котором выражены сильнейшие стороны человеческого ума, в котором проникновеннейшее знание человеческой природы, удачнейшая зарисовка ее образцов и живейшие проявления веселости и остроумия преподнесены миру наиболее отточенным языком»[40].
Подобно тому как в елизаветинскую эпоху на службу языку была призвана поэзия, теперь за то же дело принялись романы. Неудивительно, что по мере возрастания роли словесного творчества женщины как наиболее преданные читатели романов, к тому же еще и обучающие английскому языку молодое поколение, находили в творчестве Джейн Остин идеал и модель для подражания. Посредством романа была сформирована своего рода неофициальная академия языка, и ее влияние на стиль и речь было не меньше (а то и больше), чем у Свифта, Джонсона или Шеридана.
Но даже у Джейн Остин были свои ограничения. Она не пускала на порог язык улицы; в ее парках не допускалось упоминание частей тела; стиль Джейн Остин был по-своему столь же виртуозен и при этом строг, как и у мужчин, которых, как показало время, она превзошла. Правильный язык, который она виртуозно использовала, проник в умы и чувства сотен тысяч ее читателей, а некоторые из них перенесли в собственные романы ее негласные, но четкие и строгие правила о том, что хорошо и что плохо в выражениях и поведении. Бранные слова были совершенно недопустимы: на станицах ее книг никого не назовут сукиным сыном и не потребуют отвалить.
В романе Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» есть такой эпизод: две монахини убеждены, что осла можно сдвинуть с места, только крикнув ему bugger (тварь, шельмец), но загвоздка в том, что произносить такие слова грех. Тогда они делят слово на двоих: так как ни один из слогов сам по себе не греховен, она кричит: Bou, bou, bou! (шель-, шель-, шель-), а вторая повторяет: Ger, ger, ger! (-мец, -мец, -мец!). В другом эпизоде Стерн комично расписывает, какое бранное слово подходит к тому или иному случаю. «Я безмерно восхищаюсь трудом джентльмена, который… сел и сочинил… подобающие формы ругательств на любой случай, от малейших до серьезнейших поводов и провокаций, которые только могут с ним произойти… они всегда были у него под рукой, на каминной полке, готовые к употреблению».