– Господин адмирал… Я сейчас рассчитаю… рассчитаю курс.
– Было скучно, станет лучше, – обещает, пролетая, чайка, шелестят темные ели, звенят колокольчики, те самые, из Старой Придды. Фрошеры вешают их на стенах, и они звенят, когда дует ветер. Это весело… Это так весело… Нужно повесить в Фельсенбурге такие же, пусть поют!
– Купите колокольчики… Это очень важно.
– Постой, дай я… Закатные твари!.. Корпию, корпию тащи!
– Толку-то… Уходит он! Нос эвон как заострился…
– Заткни пасть!
Хрустальная ель качается и звенит, словно смеется. И в самом деле – смеется. Только не ель, девушка. Играет ветками, как котенок… Какая она тоненькая… Длинные волосы, острые крылья взметают снег.
– Живи! До весны и дальше. Зимы не будет, будет танец. Мы потанцуем… Потом… Сейчас ты устал. Я вижу… Я тебя не оставлю, больше не оставлю, тебе нужна весна. Это весело… Тебе понравится… Весной звезды синие. И вода, и небо… Если все стало синим, значит, пора!..
– Остановилась! Как есть остановилась… Кровь-то!
– Повезло! Ну, теперь до ста лет не помрет.
– Адмиралу его доложи! Живо!
Только что было светло, и сразу – вечер. Мир тает в лиловых сумерках, но ночь – это звезды, а где звезды, смерти нет.
– Господин Роткопф, – шепчет Руппи, – с вашего разрешения я доложу сам!
2
Ледяной змей неспешно и неслышно полз к Устричному морю. Умирать. Истоптанный, закопченный, иссеченный лунками, из которых солдаты брали воду, лагерный лед прошлой ночью ушел вниз, к устью. Зимняя шкура Хербсте вновь блистала юной белизной – если б не водная полоса у самого берега, она бы казалась вечной. Светила юная луна, переглядывались, мерцая, звезды, спал в темных холмах ветер. Еще не весна, уже не зима, еще не война, уже не мир…
Ариго нащупал в кармане монетку, бросил в черную воду. Раздался негромкий плеск, точно всплыла из холодных глубин любопытная рыбина. Жермон сощурился и кинул еще один суан. Генерал не был суеверен, хоть и отдал в свое время последние деньги Драконьему источнику. Надеялся ли опозоренный гвардеец купить удачу? Нет, скорее не желал оставлять при себе ничего доставшегося от отца.
– Счастье этой весной будет стоить очень дорого, – веско произнес Райнштайнер, сосредоточенно наблюдавший за действиями Жермона. – Самым большим счастьем станет встретить лето на этом же месте, не понеся значительных потерь.
Ариго с удивлением посмотрел на барона. Завороженный досматривающей сны Хербсте, он почти позабыл и о спутнике, и о человеке с того берега, возвращения которого они ждали. Говорить о весенней кампании не тянуло, и Жермон, пожав плечами, спустился с обрыва на короткую каменистую косу. В обе стороны, насколько хватало глаз, тянулось ровное мерцающее поле. Скоро оно покроется сетью трещин, но льдины еще долго будут держаться рядом, точно знающие свое место солдаты. Держаться рядом и умирать. Роскошное предзнаменование, знаете ли…
– То, что ограниченные люди называют суевериями, очень часто является остатками утраченных знаний, – назидательно добавил неотступный барон. – Это так же верно, как и то, что существуют совершенно нелепые приметы и поверья. Ограниченные и неспособные отвечать за себя люди связывают свое будущее с так называемым роком или, того хуже, с результатом собственных малозначимых и не относящихся к делу действий. Я знал одного глупца. Он собирался сделать предложение понравившейся ему девице, но связал в своем воображении сватовство с удачей на медвежьей охоте. Он холост до сих пор. Известный вам Ластерхавт-увер-Никш-младший впадает в необоснованную самоуверенность, убив на лету муху, в то время как муха упущенная, по его мнению, предвещает неудачу.
– Закатные твари, – пробормотал Жермон, представляя Дубового Хорста, сосредоточенно истребляющего мух, – а что он делает зимой? Ворон стреляет?
– Я ни разу не заставал его за подобным занятиям, – равнодушно объяснил Райнштайнер, – но не думаю, что Ластерхавт-увер-Никш охотится на ворон. Подобное занятие скорее присуще страдающему от супружеского гнета торговцу или же ментору. Кстати, ты не прав, продвигая Ластерхавта по службе. Пребывание в плену не придает сообразительности. Нельзя покровительствовать дуракам – и тем более нельзя приносить дело в жертву ложному чувству вины.
– Оно не ложное, Ойген. – Возвращаться к бесконечному спору не хотелось, но согласиться и даже промолчать Жермон не мог. – Хорст оказался в плену по нашей милости.
– А сколько солдат благодаря ей же оказалось в Рассвете? – пожал плечами барон. – Ты очень хороший человек, Герман. Поэтому тебе нельзя позволять ничего не делать и много думать. Каждый из нас находится там, где от нас больше всего пользы. Ластерхавт-увер-Никш годится для того, чтобы посредством своей тупости обманывать противника. Твое дело – командовать авангардом во время наступления, арьергардом во время отхода и важнейшей позицией во время обороны. Мое – оказаться в нужное время там, где происходит нечто требующее жесткого решения, и это решение принять.
Если я и ты не удержим вверенные нам позиции, но сохраним в целости всех ластерхавт-увер-никшей, нас следует расстрелять или, если последствия не будут необратимыми, разжаловать. Ложное чувство вины уместно для тех, кто не отвечает даже за себя. Ты хочешь стать поэтом и написать балладу о плененном Хорсте?
– Я? – ужаснулся Жермон и вдруг понял, что Ойген шутит. Оказывается, бергер умел и это! – Когда я начну марать бумагу, миру придет конец.
– Лишить тебя бумаги и чернил – это очень простой способ избегнуть конца света, – улыбнулся Райнштайнер. – Увы, я опасаюсь, что нам придется прибегнуть к более жестоким средствам. Мне не нравится то, что происходит, но кто-то должен был достигнуть зрелости к Излому. Почему не мы?
– Ты уже говорил об этом, – напомнил Жермон. Он не любил того, чего не понимал.
– Да, но ты не хочешь думать о чем-нибудь, кроме Бруно и своих южных дел. Ты и прав, и не прав. Если ты вышел в море и встретил врага, готовься к битве, но не забывай следить за горизонтом. Иначе шквал сметет и тебя, и твоих противников.
– Где ты видишь шквал? – Жермон ковырнул сапогом слежавшуюся траву. Снег сошел чуть ли не неделю назад, и земля успела немного подсохнуть. Пройдет большая вода, и начнется. – Все, что случилось в Талиге, могло случиться в любое время. При чем здесь Излом? Вспомни Двадцатилетнюю войну или ту же Алису. Тогда было не легче.
– Если говорить о положении государства, – уточнил бергер, – ты, разумеется, прав, но Излом – крайне неудачное время для войн. К несчастью, отродья варитов слишком глупы и самонадеянны, чтобы уважать заветы хотя бы своих предков. Они будут воевать. У нас нет выбора, Герман, и это мне нравится меньше всего. О, кажется, наше ожидание пришло к концу. Скоро мы узнаем последние новости от господина Бруно, и надолго последние. Вряд ли в ближайшие дни Хербсте перейдет кто-нибудь еще.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});