— Против чего ты бы стал возражать?
— Ты даже не дала мне собраться с мыслями.
— Я считала, ты захочешь найти достойное применение своим деньгам.
— А что за пьеса? — Он сел рядом, и она незаметно отстранилась.
— Ее ставит иллинойсское объединение «Маленький театр». Мама знает кого-то из патронесс, так что с этим все в порядке. Но человек, обещавший финансовую поддержку, — страшный ретроград: он требует многочисленных переделок, которые разрушат весь замысел, потому и было решено найти другого спонсора.
— А пьеса-то о чем?
— Не беспокойся, пьеса нормальная, — заверила она. — Автор еще жив, но пьеса уже вошла в историю литературы.
Он задумался:
— Что ж, если тебе дают роль и если мама не возражает, могу пожертвовать пару сотен.
— Пару сотен? — воскликнула Джозефина. — И это говорит человек, который привык сорить деньгами! Им требуется по меньшей мере тысяча!
— Привык сорить деньгами? — повторил он. — О чем ты?
Джозефине показалось, что он съежился; на следующей фразе голос его слегка дрогнул:
— Если ты намекаешь на то, как мы живем, довольно бестактно бросать мне упреки.
— Нет, речь не об этом. — Джозефина помедлила и решилась на неприкрытый шантаж. — Думаю, ты не захочешь, чтобы я марала руки, обсуждая…
В холле послышались шаги миссис Перри, и Джозефина вскочила. Автомобиль подкатил к входу.
— Надеюсь, ты сегодня ляжешь пораньше, — сказала ей мать.
— Лиллиан с ребятами зайдут.
На прощанье Джозефина с отцом обменялись короткими, враждебными взглядами; автомобиль отъехал.
Звезд на небе высыпало столько, что при их свете можно было читать как днем. Сидя на ступенях веранды, Джозефина слушала, как мечутся бессонные птицы, позвякивают тарелки в кухне и печально завывает гудок поезда Чикаго — Милуоки. Сосредоточенная и невозмутимая, она ждала, когда он позвонит. Увидеть ее он не мог, поэтому она разглядывала себя за него — это было примерно одно и то же.
Ее мысли занимали грандиозные перспективы ближайшего будущего — премьерный шепоток в зале: «Узнаете? Ведь это малышка Перри». Последний занавес, гром аплодисментов — и она, с охапками цветов в руках, выводит на сцену высокого застенчивого молодого человека, который произносит: «Я всем обязан ей одной». А в публике — перекошенная физиономия миссис Макрэй и виноватая физиономия школьной директрисы, мисс Брертон, проездом оказавшейся в городе. «Если б знать, насколько она талантлива, я бы так с нею не поступила». Со всех сторон — торжествующие, оглушительные возгласы: «Величайшая молодая актриса американской сцены!»
Следующий этап: более вместительный зал и огромными электрическими буквами — «ДЖОЗЕФИНА ПЕРРИ В СПЕКТАКЛЕ „РАСОВЫЙ БУНТ“». «Нет, папа, в школу я не вернусь. Здесь мое образование, здесь мой дебют». А отец ей в ответ: «Да, детка, надо признать, это была удачная мысль — такое вложение капитала».
Если в этой части мечтаний фигура Джона Бейли слегка тускнела, то лишь потому, что сами мечтания уходили все дальше за горизонт, в туманные просторы, а оттуда неизменно возвращались к той же премьере и в который раз повторялись с самого начала.
Появились Лиллиан, Тревис и Эд, но она их почти не замечала — все ждала звонка. Они, как всегда, уселись на ступенях рядком; их окружило, поглотило, затопило лето. Но они взрослели, так что заведенный порядок трещал по швам: пусть они по-прежнему дружески болтали, пусть в паузах звучал привычный смех, но каждого занимала своя собственная тайная судьба. Во время обсуждения теннисного турнира скука Джозефины сменилась раздражительностью: она заявила Тревису де Коппету, что от него разит луком.
— Когда начнем репетировать водевиль, я от лука откажусь, — пообещал он.
— Со мной тебе репетировать не придется — я не собираюсь участвовать. Мне слегка приелось «А вот и наши развеселые девушки-гольфистки — ура!».
Тут зазвонил телефон, и она извинилась.
— Ты одна?
— Ребята зашли — друзья детства.
— Не вздумай с кем-нибудь целоваться. Черт, что я говорю — целуйся с кем хочешь.
— Ни с кем не хочу. — Джозефина чувствовала, как теплеют ее губы у телефонной трубки.
— Я из уличного таксофона звоню. Она ворвалась ко мне в жутком состоянии, пришлось уносить ноги.
Джозефина промолчала; в ней что-то надломилось, когда он заговорил о жене.
При ее возвращении гости поняли, что ей не до них, и поднялись со ступенек:
— Нет уж. Мы пойдем. Ты нам тоже надоела.
Родительская машина появилась как раз тогда, когда машина Эда выезжала с круговой аллеи. Отец жестом показал, что хочет поговорить наедине.
— Я не вполне понимаю, что значит «сорить деньгами». Ты связалась с социалистами?
— Говорю же тебе, мама знает некоторых…
— А ты сама кого-нибудь знаешь? Не иначе как субъекта, который написал эту пьесу?
— Да.
— Где вы познакомились?
— В компании.
— И он попросил тебя раздобыть денег?
— Нет.
— Прежде чем что-либо предпринимать, я должен с ним встретиться. Пригласишь его к нам на субботний обед?
— Хорошо, — нехотя согласилась она. — С условием, что ты не будешь высмеивать его за бедность и поношенную одежду.
— За мной такого не водится!
В субботу Джозефина в глубокой тревоге села за руль открытого двухместного автомобиля и поехала на станцию. Как только Джон Бейли сошел с поезда, она с облегчением отметила его аккуратную стрижку; своим ростом, телосложением и характерными чертами он выделялся из толпы любителей тенниса. Но Джозефине бросилось в глаза, что он нервничает, и они полчаса колесили вокруг Лейк-Фореста.
— Чей это дом? — то и дело спрашивал Джон Бейли. — С кем ты сейчас поздоровалась?
— Точно не помню — да какая разница? За обедом будут только мои родители и еще один парень, Говард Пейдж, которого я знаю сто лет.
— Очередной друг детства, — вздохнул он. — Почему же я не из их числа?
— Тебе это не нужно. Тебе нужно стать величайшим писателем в мире.
Оказавшись в гостиной дома Перри, Джон Бейли долго разглядывал фотографию подружек невесты, сделанную прошлым летом на свадьбе ее старшей сестры. Потом приехал Говард Пейдж, первокурсник Гарварда, и разговор зашел о теннисном турнире: племянник миссис Макрэй вчера одержал блестящую победу и вышел в сегодняшний финал. Когда перед самым обедом к ним спустилась миссис Перри, Джон Бейли вдруг повернулся к ней спиной и начал расхаживать по комнате, изображая непринужденность. В глубине души он был уверен, что эти люди ему в подметки не годятся, и не мог смириться с мыслью, что они этого не знают.
Горничная позвала его к телефону; Джозефина услышала, как он говорил:
— Так уж вышло. И нечего сюда названивать.
Из-за того что он женат, Джозефина до сих пор отказывалась с ним целоваться, но зато отвела ему место в своих платонических мечтах и не собиралась ничего менять, пока Провидение его не освободит.
За обедом она расслабилась: Джон Бейли явно нашел общий язык с ее отцом. Джон со знанием дела рассуждал о сущности расовых беспорядков, и Джозефина заметила, насколько убого и хило выглядит рядом с ним Говард Пейдж.
— Значит, это составляет тему вашей пьесы?
— Совершенно верно. Причем я настолько увлекся негритянской стороной вопроса, что едва не сбился на чисто ниггерскую пьесу. Лучшие роли отведены черным.
Миссис Перри содрогнулась:
— Неужели настоящим неграм?
Он хохотнул:
— Не думаете ли вы, что мы будем чернить актерам лица жженой пробкой?
После короткой паузы миссис Перри рассмеялась:
— С трудом представляю Джозефину на одной сцене с неграми.
— Полагаю, от цветных актеров лучше отказаться, — сказал мистер Перри, — по крайней мере, если вы рассчитываете на участие Джозефины. Боюсь, кое-кто из ее друзей этого не поймет.
— Я не возражаю, — вступила Джозефина, — при условии, что мне не нужно будет с ними целоваться.
Помилуй! — взмолилась миссис Перри.
Джона Бейли опять позвали к телефону; на сей раз он вышел из комнаты, недовольно фыркнув, сказал буквально пару слов и бросил трубку.
Вернувшись за стол, он шепнул Джозефине:
— Если она еще раз позвонит, пусть горничная скажет, что я ушел, договорились?
Джозефина спорила с матерью:
— Не понимаю, к чему эти выезды в свет, если у меня есть возможность стать актрисой.
— Действительно, зачем ей выезжать в свет? — поддакнул отец. — Разве она еще не нагулялась?
— Но школу надо окончить непременно. Там преподают актерское мастерство и ежегодно ставят пьесу.