Читать интересную книгу Рассказы - Владимир Елистратов

Теперь — кубики брынзы. Со слезами первой любви, невинной, как тургеневская девушка. Теперь все это вместе понюхайте. Огурчики-лучок-помидоры-брынза… А? Как? Замолаживает? Еще бы! Если все свежее и нарезано правильно — должно слегка от скул к ушам отдаваться. Чуть-чуть должно ломить под ушами. Ломит? Но это ещё не всё. Это только начало.

Теперь — оливки. Много оливок. Гигантских, маслянистых, прямо с косточками. Томных таких, развратных и знойных, с тревожной кислинкой, которые когда ешь — рычишь, как Отелло, и стонешь, как Дездемона. Оливки должны быть с легкой патиной жирка, желтовато-сероватые, словно бы чуть-чуть задумавшиеся, с еле уловимым оттенком тления, как лучшие французские сыры. И не поймёшь: то ли они солёные с кислинкой, то ли солоновато-сладкие… Но очень вкусные, собаки! Можно одну оливку съесть, для аппетита. Разрешаю, так и быть. Косточку сразу не выплёвывайте, погрызите её, пососите, поваляйте, потомите ее во рту-то. И не надо так громко сглатывать слюну. И не надо ложно покашливать, чтобы оправдать сглатывание. Лучше сверху посыпьте весь этот разврат базиликом. Травка такая. Без базилика нельзя. Потому что базилик всему этому безудержному гастрономическому блуду придает этакий… даже не знаю, как сказать… этакий оттенок пикантной тоски, что ли, этакую печальную негу воспоминания о юности… Не знаю, не знаю. Чувствую, что зарапортовался. Но здесь не объяснишь: надо самим попробовать.

И вот у вас полная тарелка салата. И сухие пылинки базилика так трепетно налипли на блестящий глянец оливок, как хвоя на маслята, и на плачущий альпийский снег брынзы… И тяжело, изнемогая от южной страсти, дышит нагое стыдливое тело помидоров, и младенчески благоухают огурчики, и прозрачный лучок терзает скулы… О, Боги! Теперь посолили. Только немного: брынза с оливками и так солёная!

Дальше — берите оливковое масло и лейте, лейте! Лейте полбутылки. Поднимите тарелку (она прозрачна) и посмотрите в нее, как в аквариум. Треть тарелки должно быть залито оливковым маслом, а в нем — мрамор огурчиков, кораллы помидоров, шевелящиеся мыслящие водоросли лука, утесы оливок над ними… О предчувствие счастья! О предобеденная нега!

Ни в коем случае не мешайте салат заранее! Салат перемешивается непосредственно перед едой! И еще перед едой туда подливается немного виноградного уксуса. Это уже чтобы вас окончательно добить. От уксуса хочется заплакать. Когда же?.. Когда!

И ещё. Вино и хлеб. Это обязательно.

Вино должно быть домашним. В графине или в глиняном кувшине. Настоящее домашнее вино, которое в маленьких греческих, французских или итальянских деревушках дешевле воды. Или вообще вам дадут его бесплатно, если вы пару слов скажете по-местному. Например, «грацие танте», «мерси боку» или «евхаристо поли» Вместо идиотского неаппетитного «сенк ю». О, боги, салфетку мне, салфетку! Вилку мне, вилку, боги! И поскорей, а то укушу.

Сначала вы выпиваете стакан домашнего вина. И заедаете белым домашним хлебом, сладким, детским и теплым. И ещё можно съесть оливку. И начать глупо улыбаться и почему-то запрокидывать голову и смотреть вверх, в небо, где нет ни единого облачка, а потом — в море, где обязательно маячит белый парус. И если вам скажут сейчас, что это Одиссей плывет на свою Итаку, то вы не удивитесь. Одиссей так Одиссей.

Да, на Средиземноморье надо начинать еду с вина, хлеба и оливок. Вино желательно пить из глиняного стаканчика, хлеб ломать руками, хрустя корочкой, а оливку, прежде чем съесть, эротически гонять во рту, нежно прижимая то к нёбу, то к щеке, и — желательно постанывать. И опять ломать хлеб, засыпая коркой майку и шорты, и пить вино, касаясь носом глиняного края стаканчика.

А потом всё-таки перемешать салат — и есть его, есть, жадно макая хлеб в оливковые лужи с розовыми разводами уксуса. Жадно запивать вином. И думать только об одном: Господи, подольше бы не наесться!

Но это ещё не всё. Дальше идет второе блюдо. Какое? Конечно, спагетти. Паста. Но вы (я в этом убежден) совершенно не умеете варить спагетти. Сейчас я вас научу.

Прежде всего надо понять, что существуют советские макароны, а существует настоящая итальянская pasta. Разница примерно такая же, как между сивухой и «Божоле». Или между старой дедушкиной стелькой и новой прокладкой Олуиз+. Хотя россияне, говорят, приспособились использовать женские прокладки в качестве стелек. Говорят, особенно хороши прокладки в качестве «абсорбента» при длительных работах в резиновой обуви на приусадебном участке. Но — наоборот — стельки в качестве прокладок, кажется, еще никто не додумался использовать. Но это так, в сторону.

Словом, наши макароны и их паста — не пара. Как дельфин и русалка. Или как «два мира — две системы».

В пасте главное — сама паста. Спагетти надо варить так, чтобы они были слегка твердыми, понимаете? Не вываривать их сутки, как волосатое свиное копыто для студня, и не кипятить, как, извините, запотевшую наволочку. Спагетти должны быть как бы чуть-чуть недоваренными. Чуть-чуть. Это во-первых. Именно это и обличает итальянские спагетти от советских макарон, которые в наших столовых подаются слипшимися, прохладными и мокрыми, как старый поролон из осенней лужи.

Во-вторых, спагетти требуют соуса. Не просто, выражаясь нашим языком, «подливы» — а соуса, которого должно быть больше, чем самих спагетти. Паста должна плавать, дрейфовать в соусе, томиться в нем, изнемогать и т. п. Соусов существует огромное количество. Самый простой — помидорный. Добавляете туда, чего хотите. Импровизируйте, дерзайте. Главное, чтобы была целая сковородка чего-то такого шипящего, хищно урчащего, красного, пахнущего так, что щекочет в ушах и чешутся лодыжки.

Соус готов. Теперь дальше. Сливайте воду из кастрюли со спагетти — и б; хайте не соус в спагетти, а спагетти в соус. Ясно? Спагетти в соус, варвары!

И, наконец, третье: пармезан! Много-много пармезана. Спагетти без пармезана — как свадьба без песни. Пыльца пармезана, горячая, жгущая рот плазма соуса и упругая пулька пасты — вот что такое Средиземное море, Италия, счастье, смысл и все такое прочее.

В Италии я был, кажется, раз пять. Или шесть. В Рим приезжал трижды, и три раза сердце мое сжималось от мысли, что я увижу Козюлей. Но — тщетно.

Первый раз, помню, приехал в командировку. Гуляю по Риму. Наслаждаюсь. Иду в сторону Козюлея. Как говорится, сердце поет, очко играет. Волнуюсь перед встречей с мечтой моего козюлявого детства. Недалеко осталось. Шлепаю по какой-то улице. Кажется, по улице Четырех Святых. Дай, думаю, перекушу. Ну, вино, хлеб, оливки, лохань салата, блюдо спагетти. Сижу, как в парилке, отпыхиваюсь. Чувствую, сейчас лопну, как перезревшая слива. За всех Четырех Святых поел. Нет, не до Козюлея. В следующий раз. Бог с ней, с детской мечтой. Поймал такси, уехал в отель. Утром — самолёт.

Во второй раз я приехал в Рим в гости к своему другу по кличке Жаба. Федька Жабин. Жаба уже десять лет живет в Риме. Раньше был худой, шустрый, а в Италии так размакаронился — не узнать. Гуляем с Жабой по Риму. Я говорю:

— Жаба, пойдём в Козюлей.

— Да ну его, — говорит Римская Жаба. — Я его терпеть не могу, этот обломок от бублика. Успеется. Пойдем лучше перекусим. Я тут одно место знаю: там не жмотятся, много лапши кладут.

— А, может, не надо? — засомневался я. — А то до Козюлея не дойдём.

— Дойдём. Зажрём ихних макарон по-флотски — и дойдём.

Ладно. Пришли в ресторанчик, не помню какой. Где-то недалеко от Тибра. Вино, хлеб, оливки, ведро салатца, жбан пасты. Жаба сидит, морда тупая, как у выхухоли. Вы когда-нибудь видели выхухоль? Нет? Я тоже. А у меня вообще морды нет. Алый бубен. Сижу, икаю, шепчу что-то люберецкое.

— Ну что, — говорит ехидно Жаба. — Поползли в твою дефектную баранку. Или слабо.

— Нет, я, Жаба, пас, — отвечаю. — Боюсь макароны растрясти. Пошли домой, только медленно.

Пошли к Жабе. Медленно. Как беременные собаки. Утром — самолет.

В третий раз приехал я в Рим на какие-то переговоры. Ясное дело, переговоры — это значит что?.. Вино, хлеб, оливки, параша салата, корытце спагетти. А наши еще норовят каждую оливку вискарём залить. Забульбенит стакан вискаря, запьёт вином (это вроде кока-колы), заест оливкой, крякнет — и следующий стакан наливает.

Переговаривались мы так дней пять. На пятый день я говорю:

— Ребята, поехали в Колизей. Там хорошо.

— Кто это? — спрашивают ребята и вискаря наливают.

— Памятник. Там раньше гладиаторы сражались со львами, там…

— Погодь. Ща перекусим и пойдем твоих дрессировщиков смотреть.

Перекусили. Кто вискарём, кто пастой. Сидим, глаза друг на друга пучим. Взгляды такие долгие, глубокие. Как у твоего Штирлица.

— Теперь поехали в твой цирк, — говорят ребята.

Отнесли меня в машину, положили. Я заснул. Потому что сиеста.

Проснулся я в каких-то скалах. Ребята спрашивают:

— Оно?

Я оглянулся. Вижу: нет, не оно.

— Мы где? — говорю.