Рано утром Олисава проснулся от глухого шума. Немного штормило. И Владимир подумал, что в такое волнение он, пожалуй, в море не пойдет. Укачает. Сам намучается и людям порыбалить не даст. Посмотрел на двуглавую дрофу и стал засыпать. Тут и постучали в дверь.
Владимир поднялся, открыл.
— Валентин Антонович, этава, обещался взять меня по бычки, — говорил извинительным тоном Демидушка.
И пока он говорил, Владимир рассматривал его, сутулящегося, седобородого. Был он в дождевике и парусиновых брюках, в высоких резиновых сапогах.
Старик узнал Владимира, протянул руку, заулыбался.
Вышел Валентин.
— Извините, — он уже был одет, — проспал я сегодня. Ночью пришлось ходить к первому выступу. Показалось, что балуют. Уснул часа два назад.
Олисава и не слышал, как Валентин выходил и возвращался.
— На моторке пойдем или веслами? — спросил Валентин.
— Я не пойду, — ответил Владимир. — Погода не для меня. Укачает.
— На веслах, наверное, лучше, — ответил Демидушка.
— Пойдем на веслах, меньше рыбу пугать, — согласился Валентин и потащил с крыши пару распашных. Уходя, предупредил Олисаву:
— Часа через два с половиной вернемся, погода немного не та.
Владимир видел: вода в залив вернулась. Он стоял на пороге, глядел, как Демидушка и Валентин выгребают против ветра. Смотрел на старый слип, где виднелись фигурки мальчишек, ловивших с причала и с полуразрушенной фелюги. Точно такая же стоит во дворе, где поселился Колчедан. Зайцев списал ее на дрова. Колчедан едва успел перехватить. Продали за полсотни, но с условием, что художник не будет спускать фелюгу на воду. Владимиру вспомнилось, как говорил Колчедан, что оборудует фелюгу под жилье для гостей. Приезжай, мол, пущу ночевать. Внутри, в машинном отделении списанной фелюги, пахло нефтью, было черно. В жилом отсеке лежал столетний мусор. Переборок почти не осталось. Но, зная золотые руки Колчедана, Владимир не сомневался, что со временем в фелюге можно будет ночевать. Ему, как мальчишке, захотелось этого. «Приеду, поселюсь в ней навсегда, Небось не выгонит».
Лодка с Валентином и Демидушкой скрылась за ближайшим выступом скалы. Владимир вернулся в сторожку. Сел к столу, задумался, а потом и на каком-то клочке бумаги стал писать:
Вода возвратилась в залив,
Прибрежные камни залив.
Она уходила куда-то
Теперь вот вернулась обратно.
И против теченья воды
В зеленые моря сады,
Вздымая два рыжих крыла,
Тяжелая лодка ушла...
Вдруг услышал шаги у сторожки, голоса. Вышел. Демидушка разговаривал с Колчеданом.
Ветра уже не было. Выглянуло не показывавшееся с утра солнышко.
Демидушка, расположившись у столика, где вчера Владимир и Валентин пили чай, чистил рыбу. А Колчедан, выдвинув треногу этюдника, рисовал деда.
«А где Валентин?»
Весла лежали у порога. Снизу доносился звук заводимого катерного движка.
«Значит, остался. Пойдет в море по своей работе».
— Ты, этава художник, — спрашивал, не отрываясь от рыбы, Демидушка, — не из русских, видать?
— С чего такой вопрос? — тоже, не отрываясь от своего дела, спросил и Колчедан.
— Да фамилия у тебя какая-то. Да и Валериём зовут. У нас так, если фамилия непонятная да еще и Валериём зовут, значит, из нерусских.
— Я русский, и фамилия у меня Шишлаков. Колчедан — псевдоним. Было в детстве прозвище, а теперь пригодилось.
— Не мог, что ли, на фамилии числиться? И что вас, молодежь, на чужинское тянет? Все ж у нас есть свое. У них пусть свое, а у нас — свое.
Старик чистил и потрошил рыбу. Большей частью бычок был крупен. Особенно выделялся бакабаш. Живучий, с массивной жабьей головой, он так и норовил вывернуться из нецепких уже пальцев Демидушки. Тот, поглощенный разговором с Колчеданом, время от времени ронял строптивую рыбу в ведро. Владимир заметил, как дважды подряд одному и тому же бакабашу удалось возвратиться назад в ведро. Заметил это и загадал: если и в третий раз хитрец-бакабаш извернется в руках старика, отпустит невольника в море...
Колчедан писал размашисто двумя кистями. Масло жидкое. Одна из кистей жестка. От нее краска иногда брызгала на лицо и руку художника.
Олисава, наблюдавший за ним, испытывал неловкость, как от подглядывания, а оторваться не мог.
Но вот Демидушка еще раз уронил замеченного Владимиром бакабаша.
Олисава поднял рыбу. Большие глаза бычка смотрели на мир изумленно, с болью. Жабры раскрыты и полны воздуха. Темно-розовые от напряжения.
— Я его выпущу!
— С какой такой надобности? — спросил Демидушка.
— Он завоевал право вернуться с того света. Я загадал: если трижды у тебя из-под ножа вывернется — выпущу.
— И что, вывернулся?
— Трижды.
— Тогда, этава, выпущай!
Олисава понес бакабаша к самой воде. Опустился на корточки. Прибоя почти не было. Слюдяной край воды касался ботинок. Бакабаш, унюхав море, рванулся и выскользнул из рук Владимира. И замер, провиснув между неглубоким дном и поверхностью воды. Длилось это недолго. Вода изгнала из жабер воздух, тело бакабаша насытилось растворенным в соленой жидкости кислородом, он ударил плавниками и одним броском скрылся в глубине.
Андрюха Колосов, высокий, щуплый, видел: людям понравилась его идея. Ишь как идут... Казалось, все жители Красных Круч решили прийти к Фелюжьему носу. И не потому, что назначено собрание на воскресенье. Дорого людям это место. Нет семьи в этом старинном придосхийском селе, фамилия которой не была бы начертана на металлических крыльях памятника, похожего на птицу. Отцы, сыны, братья, не вернувшиеся с войны... Дядька Андрюхи, Захар Колосов, сделал памятник, когда вернулся с войны в Красные Кручи, глухой и безмолвный. Дядька Захар сверлил именослов вручную. Долгая то была работа и тяжкая для него, с каждым днем терявшего силу. А когда имена всех сгинувших на войне земляков занес на железо, нашел место на нем и для себя — не захотел себя отделять от них, потому что знал свой близкий смертный час.
Перекрасить надо Фелюжий нос, думал Андрюха, сидя за столом, покрытым красной материей. Золотом бы покрыть шершавый металл, чтобы сверкал памятник в солнце, виден был издалека.
Когда выяснились неизвестные тогда, сразу же после войны, новые имена павших, Андрюха сам