Читать интересную книгу Роман женщины - Александр Дюма-сын

— Мне ли оставить тебя, дитя мое, — отвечала Марианна.

— Вы должны выехать в 8 часов утра, как бы для прогулки в Булонский лес, где уже будет дожидаться вас почтовая карета. Вы сядете в нее, не говоря ни слова даже почтальону; на первой станции я присоединюсь к вам с паспортами… Через три дня мы будем в Марселе и через шесть — во Флоренции.

— Это ужасно! — проговорила Мари.

— Поклянитесь мне исполнить все это!

— Клянусь, — отвечала она едва внятно.

«Да, это послужит оправданием моего поведения! — думала она. — Что скажет свет, что подумает Эмануил, когда, обманув его для этого человека, я не дам ему такого громкого доказательства моей любви? Я там умру, быть может, но умереть здесь, среди всего, что напоминает мне мое счастье, о, на это у меня недостанет твердости. О, если б я могла умереть или забыть!»

Леон пристально смотрел на Мари; он понимал, что в ней говорило чувство.

«Она не любит меня, — подумал он, — но что за дело! Она моя теперь и, может быть, полюбит меня со временем».

В душе его по временам ослабевала даже ненависть к Юлии за то, что она сделала.

Но тщеславие ли было побудительной причиной такого снисхождения? Кто знает, не гордился ли в глубине души Леон похищением Мари так же, как и в тот день, когда овладел ею? Есть люди, в которых огласка принесенных им жертв увеличивает любовь, а общественное мнение служит им же оружием против любимой женщины.

— Итак, — сказала Мари, оставшись одна и садясь к колыбели своей дочери, — мое имя, моя незапятнанное имя отдано теперь в жертву поруганий. Говоря обо мне, скажут теперь: «Любовница де Грижа!..» Итак, жизнь моя разбита и все мое прошедшее — бессильно над будущим! Где мое детство, полное светлых воспоминаний, память матери, дружба Клементины, которая в эту минуту покоится, быть может, крепким сном: потому что, как супруга и мать, она свято исполняет свои обязанности. Что подумает обо мне она, когда моя история дойдет до ее слуха? Да, она станет презирать меня и будет права, потому что мое преступление не найдет извинения даже у самого снисходительного сердца. А первые годы моей жизни — где они? Моя комнатка в пансионе, вечерняя молитва, голубки, спокойное бытие, первое волнение любви, первая печаль — где все это? Мучения, которые теперь надрывают мою грудь, почти ничто в сравнении с той скорбью, которую дала мне смерть матери! Кто бы мог подумать, что я дойду до этого? Да, я должна уехать, я должна искупить мое заблуждение слезами и страданием всей жизни, которую я проведу с человеком, погубившим меня, с человеком, к которому я питаю одну только ненависть. И после двух, трех лет этой каждодневной смерти я посвящу себя Богу — если Он в милосердии своем не прекратит прежде мое существование. Бедная малютка! — продолжала Мари, смотря сквозь слезы на дочь. — Ты спокойно спишь, не видя, что делается вокруг себя. Бедное дитя! Я рассчитывала, что ты с улыбкой отворишь двери жизни, а вышло, что ты едва узнаешь имя твоей матери, как уже проклянешь ее! Я назвала тебя Клотильдой, думая, что дорогое мне имя принесет тебе счастье! Увы, я ошиблась! Да благословит же тебя Бог, милое дитя, не презирай меня! О, жизнь моя, мое счастье… Нет, нет! Сил моих недостанет расстаться с вами!..

И, распростертая на паркете, Мари так страдала, что, казалось, если бы сам демон видел ее муки — и он бы сжалился над ней.

А между тем, отблеск дня осветил край неба. Просыпался Париж. Марианна, не отходившая от своей госпожи, плача, стала готовиться к отъезду.

— Ты бы могла проклинать меня, — говорила ей Мари, — но ты не делаешь этого; как ты добра, Марианна!

Вместо ответа старушка бросилась в ее объятия, и слезы их смешались.

— Надо бы написать ему, не так ли? — спросила Мари.

— Кому, дитя мое?

— Ему, ему! Эмануилу! Я не в силах оставить его, не сказав ему ни слова, не открывши ему моего преступления.

Она села к столу и дрожащей рукою написала:

«Когда вы прочтете это письмо, Эмануил, то истина не будет для вас темною.

Я поступила низко, недостойно вас; я не прошу вас простить меня, зная, что слез целой жизни недостаточно для того, чтобы смыть мое преступление. Я заслуживаю ваше презрение, и, не смея встретить его лицом к лицу, — уезжаю. Вычеркните же мое имя из вашего сердца, как я вычеркиваю его из жизни. Бог, даровавший вам твердость и великодушие, поддержит вас в горе, и, может быть, со временем, когда я искуплю свое заблуждение, когда потухнет во мне жизнь, как уже потухла надежда, вы перестанете проклинать меня, думая о дочери, которую я оставляю вам на память».

Сложив письмо, Мари вложила его в ручонки Клотильды, как бы желая тем облегчить тяжесть своего проступка, вверяя признание в руки младенца. Она попробовала написать отцу; но не могла найти слов, чтобы предупредить его о предстоящем ему горе.

В 7 часов утра она оставила дом, сопровождаемая Марианной, помолившись прежде в кабинете Эмануила. Мари не верила в действительность. Видя, как все своим обыкновенным чередом пробуждается к действительности, она сомневалась в истине; ей казалось, что она все еще находится под влиянием какого-то непонятного ей состояния, что она едет только на час или на два для прогулки, что она воротится домой, где встретят ее опять и взгляд и улыбка Эмануила.

Карета подъехала к Мальотским воротам. Мари вышла из экипажа, Марианна приказала кучеру воротиться, говоря, что госпожа ее хочет воспользоваться прелестью утра и придет домой пешком. Почтовая карета ждала их на назначенном месте.

— Так все это правда! — воскликнула Мари, садясь около Марианны и чувствуя, что лошади быстро неслись по той же дороге, по которой она только что проехала. Она обогнала свое купе, возвращающееся шагом; она посмотрела на свой экипаж, в котором так часто ездила, спокойная, счастливая и безукоризненная, ездила вдвоем с Эмануилом, и слезы невольно брызнули из ее глаз.

Часть четвертая

I

Граф д’Ерми не спал всю ночь: сказанное ему Леоном сильно его встревожило.

«Эмануил обманывает Мари, — говорил сам себе старик, — он продолжает прежние связи, а дочь моя страдает и мучается, зная о поведении мужа. Нет, я не допущу этого, я не могу видеть несчастье моей Мари, я объяснюсь с де Брионом и завтра же утром отправлюсь к дочери; кроме меня, ее некому защитить».

Подобного рода мысли всю ночь тревожили графа, которого Леон проводил до дома, и, чтобы как-нибудь оправдать свое присутствие около отеля де Бриона, он объявил графу д’Ерми, что на этой самой улице живет женщина, очень близкая его сердцу. К несчастью, этот предлог был весьма недалек от истины! После разговора с Мари Леон пошел домой приготовиться к дороге: он застал Флорентина, который, по обыкновению, ожидал его; однако де Гриж не сказал ему ни слова, желая избежать унизительного объяснения со слугою.

— Сколько ты считаешь за мной, Флорентин? — спросил де Гриж.

— Ничего, сударь!

— Ну вот тебе за месяц; завтра же, с рассветом, ты можешь идти куда хочешь.

— Вы отсылаете меня? — возразил Флорентин, как будто не зная за что.

— Нет; я уезжаю из Парижа, и ты мне более не нужен. Уложи мои вещи, но не ложись спать; кто бы ни пришел ко мне — меня нет дома.

Хотя де Гриж вовсе и не обвинял его, однако Флорентину хотелось оправдаться.

— Г-жа Ловели была сегодня утром у вас, — сказал он Леону.

— Знаю, и вместе с тобою она украла мои письма.

— Сударь! — возразил Флорентин.

— Довольно! Укладывай мои вещи и не разговаривай, не то я велю арестовать тебя.

Волей-неволей Флорентин повиновался.

В девятом часу утра де Гриж отправился в министерство, чтобы засвидетельствовать свой паспорт, прибавив в нем, что он уезжает с сестрою и компаньонкою девицы де Гриж. Маркиз зашел к своему банкиру, взял деньги и векселя на банкирские дома в Италии; потом велел закладывать почтовых лошадей в свою карету и, когда все было готово, выехал для встречи с госпожою де Брион.

В это время граф д’Ерми приехал к дочери, но ему сказали, что она уехала кататься. Он остался ждать ее возвращения, но беспокойство овладело им, когда пробило 12 часов, а Мари еще не было. Понятно, что после вчерашних происшествий все должно было иметь важное значение для графа. Не зная на что решиться, он вздумал отправиться к де Грижу, чтобы расспросить его подробнее о связи де Бриона, тем более он основательно подозревал, что дочь его не скрыла от Леона своей тайны. Но он застал уже одного Флорентина, укладывающего свои пожитки, которые можно было принять за собственность его господина по числу вещей, правдою или неправдою поступивших в его владение. Флорентин сказал графу, что маркиз де Гриж уехал с час назад из Парижа и, как кажется, на долгое время.

«Маркиз не говорил мне о своем предположении уехать, — подумал граф, — что значит, однако, этот внезапный отъезд?»