Читать интересную книгу Записки рецидивиста - Виктор Пономарев

— Норма, Дим Димыч, маленькая. Ты не работай, я все сделаю за тебя и за себя.

Был этот Барбули, мягко говоря, немного чокнутый. Да оно и понятно: годами сидеть в камере и видеть почти одни и те же рожи, здесь у любого крыша может поехать. Захочет Барбули уйти из камеры на больничку, начинает ложки глотать. А один раз проглотил партию домино. Его увезли в сангородок на операцию. Когда вернулся оттуда, вскорости проглотил несколько крючков от кровати. Снова увезли в сангородок. После возвращения из сангородка Барбули признался мне:

— Ты знаешь, Дим Димыч, что мне хирург сказал? Сказал, операцию больше делать не будут, кишок почти не осталось. Если еще наглотаешься какой дряни, умрешь, больше вырезать нечего.

На что я ему слегка в резкой форме, но внушительно сказал:

— Барбули, перестань дурью маяться. А не то я сам тебе такую операцию в камере сделаю, что не только наш коновал, но и академик Виноградов со своей кодлой тебя после этого не соберет.

Подействовало. Барбули притих после этого. А когда нас стали водить на работу, то Барбули весь накопившийся в нем талант и изобретательность бросил на покорение трудового Монблана. И это его желание делать работу и за меня входило, по-видимому, в план его социалистических обязательств. А может, боялся, что я сдержу свое обещание насчет операции.

Работали в тюрьме в маленьком дворике. Как только нас выводили на работу, я уходил в картонажный цех к мужикам, там тоже «крытники» работали. Так я «закрывался бушлатом» (числился на рабочем месте, но не работал). В этом цехе делали бумажные коробки для магазинов. Мужики знали, что чифирь я не пью, заваривали мне купеческий, а я угощал их анашой. Давал им деньги, а они, если где чего достанут из продуктов, приносили мне. Хоть они были тоже «крытники», но не с таким тяжелым режимом, как у нас — «отрицаловки», сидящей в подвале. Продукты я потом относил в камеру своим ребятам, а то они отощали в доску. Так сидим в цехе, ребята «дурь» «шабят», я чай пью, разговариваем, рассказываю им прочитанные книги, стихи. Когда Вахидов доверил нашей камере переплетать библиотечные книги, ох, я тогда много их перечитал, да и сейчас постоянно читал и выписывал в дневник, особенно стихи, увлекшие меня в последнее время. Читал Гумилева, Блока, Бунина, Смелякова, Тарковского, Николая Заболоцкого, Ахматову, Осипа Мандельштама, Марину Цветаеву, Есенина, Твардовского, Ольгу Берггольц, Фатьянова. Это уже наших современных поэтов. Как было не запомнить отрывок из Александра Блока:

Похоронят, зароют глубоко,Бедный холмик травой нарастет.И услышим: далеко, высокоНа земле где-то дождик идет.

А некоторые стихи очень удачно ложились на мотив лагерных песен, были близки по духу и по содержанию нашему преступному миру, особенно тем, кто хавал пайку в сибирских лагерях. А таких здесь было много. Ну как не вспомнить было стихотворение Николая Заболоцкого «Где-то в поле возле Магадана». Видимо, поэт сам там побывал, что придавало ему еще больший авторитет в наших глазах.

Где-то в поле возле Магадана,Посреди опасностей и бед,В испареньях мерзлого туманаШли они за розвальнями вслед…

Далее зекам, которые не прочитали в своей жизни ни одной книги, разве что «Курочка Ряба», «Муму» и «Колобок», не говоря о стихах, и тем очень нравились стихи, которые я им читал. Порой слушали затаив дыхание. Какого зека со стажем не тронет за душу до самой прямой кишки такое родное стихотворение Ярослава Смелякова «Земляки»? Каждому кажется, будто про него написано:

Когда встречаются этапыВдоль по дороге снеговой,Овчарки рвутся с жарким храпомИ злее бегает конвой.Мы прямо лезем, словно танки,Неотвратимо, будто рок,На нас — бушлаты и ушанкиУже прошедшие свой срок.И на ходу колодке встречной,Идущей в свой тюремный дом,Один вопрос, тот самый вечный,Сорвавши голос, задаем.Он прозвучал нестройным гуломВ краю морозной синевы:«Кто из Смоленска?Кто из Тулы?Кто из Орла?Кто из Москвы?»

А у одного старого зека, по кличке Чмырь, даже слезы выступили на глазах, когда я прочитал всего лишь четверостишие из Бунина. Так, видно, тронули старика слова:

У зверя есть нора, у птицы есть гнездо,Как бьется сердце, горестно и громко,Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный домС своей уж ветхою котомкой.

К концу рабочего дня в цех приходил Барбули, отдавал рапорт о проделанной работе:

— Все, Дим Димыч, класс. Двести процентов сделал как леду.

Напоследок мужики подкурят «плана», и мы расходимся по камерам.

У солдатика Федота «крытая» кончилась, он ушел на «эстафету» (этап) и уехал в зону. На его место к нам в камеру кинули молодого парня Юру Пряхина, тоже солдата после демобилизации, четверых убил. Парень оказался славным малым, с ним я крепко подружился и поддерживал его, как мог, и кликуху ему дал Робин Гуд. Это после того, как Юра рассказал мне свою историю. Вот о чем поведал мне бывший десантник, отличник боевой и политической подготовки.

— Были у меня, Дим Димыч, мама и сестренка младшая Ирочка. Теперь никого, почитай, нет. Служил я на Черном море в морской пехоте, мама работала, Иришка в техникуме училась. Все было хорошо, как у людей. Последние два месяца перед демобилизацией я не получил из дома ни одного письма, хотя до этого приходили раз-два в месяц. Меня это как-то насторожило. В чем дело, почему? Но я еще близко не догадывался, что случилось. Может, думал, мама приболела и не хотят меня расстраивать перед дембелем. И вот приезжаю в родной город, почти бегу домой, звоню — бесполезно, никто не открывает. Я к соседу дяде Мише, инвалиду. Он почти всегда дома, мы раньше у него иногда ключ оставляли от квартиры, помогали ему, как могли: продукты покупали, мама стирала ему, убирала перед праздниками. Дядя-то Миша и поведал мне эту страшную историю. В нашем районе два года банда насильников бесчинствовала, шесть человек их было, молодых лоботрясов под предводительством Коржика. Я до армии знал этих ублюдков, но никогда с ними не дружил. И рожи у всех как на подбор были дебильные, прыщавые. А может, Бог таким образом нечисть метит. Троим по восемнадцать лет было, двоим по семнадцать и одному шестнадцать. Двое только в ПТУ учились, остальные не учились нигде и не работали. Развлекались в основном, благо родители у всех богатые: торгаши, спекулянты и жулье сплошное. А чем эти подонки развлекались, так напьются, девчонок в парке ловят и насилуют. И им хоть бы что. Родители пострадавших девчонок заявляли не раз в милицию. Бесполезно. Откупались. Так мало того, родственники этих подонков начинали запугивать девчонок и их родителей. Некоторые не выдерживали, забирали свои исковые заявления. А беспредел вспыхивал с новой силой. Перед Пасхой эта банда поймала вечером Иришку, — шла с тренировки, гимнастикой занималась. Затащили в кусты и издевались, как хотели. Никакие мольбы, никакие просьбы на этих извергов не действовали. А потом взяли и повесили ее на дереве, чтобы не заложила их. Когда мать узнала, то парализовало ее, и язык отнялся. В больнице третий месяц лежит.

Сделав паузу, выкурив сигарету, Юра продолжал:

— После этого рассказа дяди Миши я три дня пил у него, не мог даже через порог родной хаты переступить, так все меня потрясло. Сходили с дядей Мишей на кладбище к Иришке. Мы ведь без отца жили, так я ей и за брата и за отца был, на моих руках, считай, выросла. И на ж тебе. Здесь же на могилке я и клятву Иришке дал, что она будет отомщена, и ни один мерзавец не уйдет от кары моей и Бога. Как сказал, так и сделал. Сначала, правда, обошел нескольких девчонок, ранее пострадавших от банды. Поспрашивал их самих и их родителей. И везде были слезы, когда рассказывали, сколько горя, издевательств и угроз натерпелись от банды и их родственников. Потом по вечерам и ночью я стал выслеживать банду, ловить мерзавцев по одному, когда они расползались после своих гульбищ, и убивать. А этому ремеслу, слава Богу, меня в армии добросовестно учили. Сделаю сзади захват на хомут и душу. Головы мразям отрезал, такая злость на них во мне кипела, и относил ночью на кладбище, ставил на могилку в ногах у Иришки, чтобы видела головы палачей у своих ног. Четверым я успел отрезать головы, Коржик вторым был. А двое успели сквозонуть, уехать из города, уж больно сильный переполох в городе начался, только и говорили о бошках отрезанных и сваленных на кладбище у одной могилы. Сашка Карлик и Гурам Окоп поняли, кто и за что мстит их банде, вот и сорвались. Да и четвертый, Гришка Брэнд, никуда по вечерам и днем из дому не стал вылазить. Пришлось его днем на хате долбануть. Когда позвонил ему в квартиру, он из-за двери спрашивает: «Кто тут?» Отвечаю тонким голосом: «Я». «Кто я?» Говорю: «Смерть твоя». Пришлось выбить дверь, так он мерзавец успел выпрыгнуть с третьего этажа, но далеко не ушел. Со сломанной ногой далеко ли уйдешь? Достал его, затащил в какой-то подъезд, как он ни орал и ни сопротивлялся, и отрезал ему голову. Кинул ее в сумку и оторвался. Дома я не жил, вся милиция была поднята на ноги, на меня устроили настоящую облаву.