многих опорой! Бежишь, бредешь, сомневаешься в себе, в жизни, в своих воззрениях на жизнь, и тут — Руденко, которая согласна с твоими, скрытыми от других, мыслями. Прекрасно. Можно жить дальше.
И всё же не будоражащая информация была главным в статьях Инны Павловны, а ее вроде бы наивный комментарий к произошедшему. Ее как бы недоумевающие размышления: как же это? Если по совести, должно быть вот так. А люди — носители совести, отличающей хомо сапиенс от животных, — поступили иначе. Почему?
Кому она задавала свои вопросы? Воздуху? Богу? Власти?
Поскольку эти солидные инстанции ответить не могли, Инна Павловна незаметно для читателей брала в соавторы и ответчики их же самих. Даже остепененному филологу никогда не удастся разобраться, какими глаголами, с помощью каких убедительных существительных, местоимений, прилагательных, обладающих смыслом, она это делала — но делала. Читатель порой становился начинающим философом после прочтения статей Руденко и рос, и становился мудрее.
Всю жизнь — в «Комсомолке». Собкором в Сталинграде, редактором отдела школ и вузов в Москве, спецкором, обозревателем… Она была одной из лучших журналисток Союза. Можно к этому привыкнуть? Забронзоветь? Запросто. Бронзы в стране хватит.
Но Руденко к всенародной славе не привыкла и над всяким своим материалом страдала и мучилась как над первым.
Письмо из города Никополя Днепропетровской области особых трудностей не предвещало. Жалоба, конечно. Но мало ли ей приходилось жалоб разбирать! И Руденко отнеслась к письму Александра Немцова как к обычному делу: надо срочно помочь человеку. Это потом молва придумала, что жалобу переслали из ЦК КПСС. Нет, письмо пришло именно что самотеком. «…И я помню, — вспоминала спустя десятилетия Инна Павловна, — как, стоя в коридоре, отнекивалась от него — я уже столько писала о равнодушии, об отношении системы к человеку, все слова сказаны, — и Фронин, уговаривающий меня поехать, заметил, что речь о раненом, вернувшемся с войны. Это меня зацепило. Мы все в то время знали, что об этой войне писать нельзя…
Приехав на неделю в Никополь и пронаблюдав противоречие между человечным поведением людей и абсолютно бесчеловечным поведением системы, я поняла, что все мои усилия помочь человеку сразу, на месте, которыми так славилась „Комсомолка“, на этот раз будут напрасны. Что во всех инстанциях мне так и будут отвечать: „Мы работаем по съезду“ (речь шла о том, чтобы накрыть шесть ступенек и дать возможность спокойно по ним съезжать на коляске инвалиду афганской войны Саше Немцову).
Я написала очерк под названием „Вторая пуля“.
Начальство его переименовало. Не знаю, кто автор заголовка „Долг“ (наверное, Селезнёв), но, сопротивляясь ему вначале, потом я всё-таки поняла, что новый заголовок поднимает материал, уводит историю от обиды и жалости к большей гражданственности. А затем прочитал материал военный цензор. И вычеркнул „бой“, написав „засада“».
Надо сказать, что Инна Павловна попыталась сама заранее не только получить печать военного цензора, но и залитировать статью в государственной цензуре, Главлите, — т. е. заручиться разрешением на публикацию. Цензор начал прямо при ней править статью. Материал на глазах стал слабеть, терять свою публицистическую силу — т. е. ту силу, которая настолько будоражит общество, что оно не может жить дальше, как прежде. Инна Павловна отказалась от бесполезной идеи и забрала оригинал (т. е. машинописную «рукопись») из рук цензора.
Куда ни кинь — всюду клин, в точности по русской пословице… Тем не менее редколлегия приняла решение ставить статью Руденко в номер. Что это было? Понадеялись на чудо — на гражданскую совесть другого дежурного цензора? Но те работали по твердым государственным правилам.
И тогда Селезнёв взял ответственность на себя: полоса с «Долгом» вышла в свет без печати Главлита, а только с подписью главного редактора. Таким образом он взял на себя политическую ответственность за весь номер. Было у него, оказывается, такое право даже в строгие советские времена.
«Материал вышел, — продолжим цитировать воспоминания Инны Руденко, — но знакомый журналист, учащийся ВПШ, передал мне, что выступающий у них большой „чин“ из ЦК КПСС назвал очерк „критической ошибкой“ „КП“, передавали мне и фразы коллег: „Там, в Афганистане, стреляют душманы, а здесь журналисты“. И тут я призадумалась…
Все свои переживания я докладывала мужу, он меня успокаивал: „Еще не вечер“. Вскоре мне позвонила работник ЦК ВЛКСМ со словами восхищения по поводу очерка, а когда я попробовала сослаться на противоположное мнение, повторила слова моего мужа: „Еще не вечер“.
Вскоре мне позвонил из ЦК КПСС Севрук, а через полчаса вызвал Селезнёв и зачитал резолюцию Черненко, написанную прямо на газетной странице. Я ее, конечно, почти не помню, только смысл: поддержка нашей позиции. С этого очерка началось раскрытие запретной темы афганской войны, закончившееся в конце концов приравниванием воевавших в Афганистане к ветеранам Великой Отечественной войны».
В своем последнем интервью Радио «Комсомольская правда», данном 25 мая 2015 года, Геннадий Николаевич Селезнёв сказал:
«Я горжусь материалом, который никто бы никогда не опубликовал, — „Долг“ Инны Руденко. Мы открыли серьезную тему — это покалеченные, раненные в Афганистане ребята. Им непросто приходилось возвращаться оттуда, из госпиталей, поскольку эта тема нигде широко не освещалась, и создавалось такое впечатление, что раненых там никаких нет. И они возвращались, и некоторые военкомы говорили: я вас туда не направлял, поэтому чего вы от меня хотите. И вот тогда это был действительно материал, необычный тем хотя бы, что газета вышла без печати Главлита. Каждая полоса в газете обычно, как мы говорим, литовалась — сидели работники Главлита, дежурили вместе с дежурной бригадой газеты, и на каждую полосу давали отдельный штамп, разрешение на выход в свет.
Здесь они отказались литовать материал. Я сидел, ждал, когда газета будет подписана. Меня предупредили, что Главлит не разрешает материал выпускать, поэтому [только] под ответственность главного редактора можно было выпустить газету.
Мы вышли. Поэтому, конечно, шум был большой. Но положительная была резолюция Черненко. То есть мы открыли эту тему.
Как бы и Политбюро удивилось, узнав о том, что, оказывается, эти калеки мыкаются потом, когда возвращаются из Афганистана! И для них действительно стали создаваться условия — и лечение, и санатории, и предоставление жилья, и много-много-много чего благодаря, казалось бы, одной публикации. Был огромный общественный резонанс. Ну и, самое главное, была поддержка со стороны государства, обратили внимание и начали заниматься этой категорией наших граждан. Это действительно материал, которым можно гордиться, это в историю „Комсомолки“ должно быть вписано золотыми строчками».
Геннадий Николаевич поскромничал, что, в общем, было ему свойственно. Этот материал «должен быть вписан золотыми строчками» одновременно в историю страны и