Чтобы сообщить о том, что колдун Титлакауан принял облик старика, ацтекский рассказчик буквально говорит примерно следующее: «Он превратился, преобразился, нарядился старикашкой, согбенным, седым, с белыми волосами». Другой распространенной стилистической фигурой было выражение какого-либо понятия путем соположения двух слов, образующих «двучлен», например: миштитлан айаутитлан (в облаках, в тумане) — таинственно; нома нокши (моя рука, моя нога) — мое тело; ин чальчиуитль ин кецалли (нефрит, перья) — богатство или красота; итлатоль иийо (его слово, его дыхание) — его речь; ин шочитль ин куикатль (цветок, пение) — поэма и т. д.
Та же тенденция проявляется в параллелизме, к которому постоянно стремились в поэмах и речах: этот стилистический прием состоит в том, чтобы ставить рядом две фразы, равнозначные по смыслу: чокистли мотека, ишайотль пишауи — «скорбь переполняет, слезы текут». Стремились также к фонетическому параллелизму — ассонансу, аллитерации. Все эти фигуры, а также тщательно продуманные метафоры были отличительной чертой красноречия, манерой говорить, подобающей хорошо воспитанному, культурному человеку.
Насколько стиль летописей был сухим, лаконичным, сведенным к четкому изложению фактов, настолько стиль речей был цветистым, даже выспренним на наш вкус. Мы уже приводили выше несколько примеров. Невозможно преувеличить необычайное пристрастие мексиканцев к философско-моралистической риторике. Они цеплялись за любой повод, чтобы неустанно разглагольствовать, бесконечно отвечая друг другу, обмениваясь «общими местами» (в смысле латинской риторики), то есть общепризнанными понятиями, на которые они набрасывали покров своих метафор. «Они страстно увлекались ораторским искусством, — пишет Муньос Камарго. — Произнося свои речи, они сидели на пятках, не касаясь земли, не поднимая глаз, не сплевывая, не жестикулируя, и не смотрели вам в лицо. Закончив, оратор поднимался и уходил, опустив голову, не поворачиваясь спиной, выказывая скромность».
По случаю любого происшествия в общественной или частной жизни устраивались настоящие турниры красноречия, будь то в связи с избранием императора, рождением ребенка, уходом купцов в экспедицию или свадьбой.
Поэзия ценилась не меньше. Сановники и их родня, в том числе самые знатные женщины, стремились отличиться в поэтическом искусстве. В Тескоко, где особенно почиталось всё, что относилось к красноречию, один из четырех высших правительственных советов назывался «советом музыки и наук». В его обязанности, помимо исполнения законов, касающихся культов и колдовства, входило поощрение поэзии: он организовывал состязания, после которых правитель раздавал победителям ценные подарки.
Помимо поэтов-любителей — образованных аристократов, самым известным из которых был сам правитель Несауалькойотль, — на службе вельмож состояли профессиональные поэты, воспевавшие подвиги героев, величие правящих династий, а также очарование и томление жизни. Эти поэты преподавали пение и музыку в «домах пения» (куикакалли), пристроенных к дворцам или находившихся на содержании кварталов.
Само прозвание поэта (куикани, «певец»{73}) показывает, что стихи и пение были синонимами, ибо стихи всегда пели или, по крайней мере, декламировали под аккомпанемент музыкальных инструментов. Перед текстом некоторых стихов идут пометки с указанием ритма тепонацтли, звук которого сопровождал декламацию. Некоторые произведения показывают, что поэт сознавал свою высокую задачу:
Я обтачиваю нефрит, я наливаю золото в тигли —Вот моя песнь!Я оправляю изумруды —Вот моя песнь!
Он говорил также:
Я, поэт, владыка песни,Я, певец, бью в свой барабан.Да пробудит мой зовДуши погибших товарищей!
Или еще:
Я, певец, создаю поэмы,Отшлифованные, как драгоценный изумруд,Как изумруд, блестящий и яркий;Я подстраиваюсь под переливыМелодичного голоса циницкана…Как звон бубенцов,Звон золотых бубенцов…Так и я пою мою благоуханную песнь,Похожую на драгоценность,На яркую бирюзу, на сияющий изумруд, —Мой гимн, расцветший по весне.
Сами ацтеки различали некоторое количество «жанров»: в первую очередь теокуикатль («божественная песнь»), или гимн. Некоторые из них, по счастью, были записаны Саагуном благодаря индейским информаторам, став настоящим сокровищем для изучения языка и религиозной мысли древних мексиканцев. Читая их, надо понимать, что стихи не только пели, но и «играли», то есть каждый из стихов (наверное, повторяемый великое множество раз) сопровождал определенную фазу ритуала, некоторые деяния жрецов, определенные танцы в масках.
Эти религиозные песнопения, передаваемые из уст в уста с давних времен, зачастую были очень неясными, порой даже совершенно непонятными для самих ацтеков или, по крайней мере, для тех из них, кто не был жрецами. Они перегружены эзотерическими намеками и метафорами.
Цветок моего сердца распустился,Вот владыка Полуночи.Пришла наша мать,пришла богиня Тласольтеотль.
Он родился, бог Маиса,в стране отдохновения,В месте, где растут цветы,Он, (именуемый) «Один-Цветок».
Он родился, бог Маиса,В месте дождя и тумана,Там, где появляются дети людей,Там, где ловят нефритовых рыб.
Вот и рассвет, заря занимается,Кечоль-колибри пьют нектарВ месте, где растут цветы…
Этот гимн пели раз в восемь лет, по случаю праздника Атамалькуалистли{74}. А в честь Уицилопочтли, национального бога Теночтитлана, пели следующее:
Я Уицилопочтли, воин.Никто не сравнится со мной.Недаром я надел свой плащ из желтых перьев,Благодаря мне встало солнце!
А вот гимн в честь богини Тетеоиннан, матери богов:
Раскрылся желтый цветок.Она, наша мать,Запечатленная на лике из кожи бедра Богини,Явилась из Тамоанчана.
Раскрылась желтая роза.Она, наша мать,Запечатленная на лике из кожи бедра Богини,Явилась из Тамоанчана.
Раскрылся белый цветок.Она, наша мать,Запечатленная на лике из кожи бедра Богини,Явилась из Тамоанчана.
Ах! Она стала богинейСреди кактусов, наша мать,Ицпапалотль (Обсидиановая бабочка).
Ах! Ты видала Девять долин!Она питается сердцами оленей,Наша мать, владыка Земли.
А вот другая богиня Земли, Сиуакоатль, в двойной ипостаси — воинской и плодоносящей:
У орлицы, орлицы КуиластлиЛицо окрашено кровью змеи.Орлиные перья образуют ее венец.Высокий кипарис, защищающийстрану чалмеков, богиня Колуакана.
Маис — в божественном поле.Богиня опирается на свой посох с трещоткой.Шип агавы, шип агавы в моей руке,Шип агавы в моей руке.В божественном полеБогиня опирается на свой посох с трещоткой.Пучок трав в моей руке.В божественном полеБогиня опирается на свой посох с трещоткой.«Тринадцать-Орел» — так ее называют,Нашу мать, богиню Чалмана.Дайте мне стрелу из кактуса, божественный символ.Вот мой сын Мишкоатль.
Наша мать воительница, наша мать воительница,Олень из Колуакана,На ней убранство из перьев.
Утро настало, отдан приказ к сражению.Утро настало, отдан приказ к сражению.Хоть бы нам привести пленников!Земля будет опустошена!Олень из Колуакана,На ней убранство из перьев.
Другие гимны, попроще, сводились, в сущности, к бесконечно повторяемым магическим заклинаниям, например песнь в честь Чикомекоатль, богини маиса, посредством которой старались пробудить растительность перед ее ежегодным возрождением:
О досточтимая богиня Семи Початков,Встань, пробудись!О наша мать, ты покидаешь нас сегодня,Ты отправляешься в свою страну Тлалокан.
Встань, пробудись!О наша мать, ты покидаешь нас сегодня,Ты отправляешься в свою страну Тлалокан.
Остальные стихи мексиканцы распределяли по разным категориям в зависимости от их сюжета, происхождения или жанра: йаокуикатль — военная песнь, чалькайотль — стихи в манере жителей Чалько, шочикуикатль куэкуэчтли — цветистая и лукавая песнь, шопанкуикатль — весенние стихи. Некоторые из таких стихотворений были настоящими «сагами», например песнь о Кецалькоатле, другие — размышлениями о быстротечности жизни или о непредсказуемости судьбы.