проклятом городище" наверняка располагается где — нибудь там, на территории, частично огороженной декоративным забором, вмещающей в себя элитную часть города.
Несмотря на не особо престижное местоположение, грязноватую улицу, с парой откровенно разваливающихся хижин, на которую выходил фасад корчмы, и не самый презентабельный вид самого фасада, без фейсконтроля на входе не обошлось.
Возле невысокой, неожиданно круглой, словно украденной из жилища хоббита, двери стоял охранник.
Дверь, как, впрочем, и охранник, заслуживала отдельного описания. Но начнём с двери. В отличие от крепко, но совершенно неаккуратно поставленного двухэтажного, приземистого строения, в котором и располагалась корчма, ведущая внутрь дверь являла собой настоящее произведение искусства. В работе над ней угадывалась рука умелого мастера.
Само полотно идеально круглое, словно обведенное циркулем, было собрано из светлых, гладко оструганных, одинакового размера, досок. Его край по всей окружности украшала собранная из деревянных плашек полоса, на которой очень искусно были вырезаны объемные листья и ветки. Реалистичность орнамента поражала — покрасить в соответствующие цвета, не отличишь от настоящих. При этом сами плашки были подогнаны настолько тщательно и аккуратно, что лишь самый внимательный взгляд способен был разглядеть едва заметный стык между ними.
Но почти ожившая деревянная растительность оказалась лишь обрамлением для находящегося в центре шедевра древнего зодчества. Прямо посередине круглой двери, занимая почти половину площади всего полотна, красовалась здоровенная, около метра в диаметре, голова медведя. Нет, это было не чучело. Хотя по живости черт, запечатленных неизвестным мастером в деревянной скульптуре, словно вырастающая прямо из дверного полотна, (пускай и сильно приплюснутая, дабы не стать помехой при распахивании двери настежь) медвежья морда, с агрессивно раззявленной пастью, дала бы фору лучшим творениям таксидермистов. На деревянной голове можно было разглядеть деревянные же шерстинки, вырезанные столь натурально, что казалось, стоит протянуть руку и ощутишь под пальцами настоящую шерсть животного.
После того, как оценил работу неизвестного мастера, роль стоящего на входе и отваживающего разную шантрапу охранника показалась сомнительной. Скорее он поставлен здесь стеречь дверь с медвежьей головой, чтоб не утащили ценители прекрасного, излишне проникнувшиеся красотой увиденного. Хотя не исключено, что совмещает одно с другим.
Кстати об охраннике, вид которого совершенно не вязался с выделенной ему ролью. Был он высок, да и в плечах совсем не узок, но при этом худой, словно жердь. Правда, худоба эта не казалась признаком слабости, тяжелой болезни или истощения, скорее наоборот. Из закатанных, по локоть, рукавов серой рубахи тянулись сухие, жилистые, перетянутые веревками вен, руки. Такие же вены и жилы отчетливо проступали на шее, отчего казалось, что весь он сплошь из них и состоит. Вытянутое лицо с резкими, угловатыми чертами было гладко выбритым.
Кстати говоря, впервые тут встречаю подобное. Все местные мужики, за исключением безбородых и безусых юнцов, имели обильную растительность на лице. Вообще, насколько я помню в тринадцатом веке на Руси борода и усы были неотъемлемым атрибутом каждого мужчины. До принятия христианства ношение бороды не было таким уж обязательным, но после «почти добровольного» крещения русского народа каждый зрелый муж должен был непременно иметь волосы на лице. Церковь рьяно продвигала необходимость ношения бороды. В соответствии с образом бога отца, изображавшегося на иконах непременно бородатым, каждому верному христианину следовало соответствовать его образу и подобию. Да и вообще, борода изначально считалась признаком силы, мужества, мудрости и была гордостью мужчины, к тому же охранялась законом. Не могу сказать точно, в каком именно году был принят закон о плате в двенадцать гривен (огромная для того времени сумма) за порчу бороды, но уже одно это указывало на серьёзное, к этому делу, отношение. Также одним из самых серьёзных оскорблений считался плевок в бороду. К мужчинам с некрасивой бородой могли относиться с презрением и насмешками. Бритых же, или совсем не имеющих волос на лице считали бесчестными, не заслуживающими доверия людьми.
Но, даже если не акцентировать внимание на отсутствии растительности на лице, в облике замершего у двери охранника можно было разглядеть немало странностей. В глубоко посаженных, темных и словно лишённых белков, выглядывающих сквозь узкую щель меж прищуренных век, глазах таилась опасность. Вообще опасностью веяло от всего облика этого худого, угловато — жилистого охранника. Пускай издалека, на первый взгляд он и походил на бродягу. Излишне долговязый, нескладный, и даже несколько смешной в своей серой затасканной рубахе навыпуск, совсем без пояса, в коротковатых, явно не по размеру штанах, ещё и босой. Но, едва лишь стоило подойти ближе и приглядеться чуть внимательнее к бесстрастному взгляду и торчащей из — за плеча рукояти огромного, почти полутораметрового двуручника, как начинаешь почти физически ощущать опасность, исходящую от тощего бродяги.
Хотя, может дело не только в мече и глазах мясника, равнодушно оглядывающих тебя, словно очередную тушу перед разделкой. Что-то помимо облика, еле ощутимое, кажущееся наполовину материальным, хватало невидимыми щупальцами и заставляло отводить в сторону взгляд, а ноги, поворачивать в обратном направлении.
— Чегой энто за напасть — то?! — Неожиданно нахмурившийся крестный замедлил движение, ухватил меня за плечо, останавливая.
Видимо, не мне одному мерещилась исходящая от охранника опасность.
Лишь Демьян прошагал вперёд ещё несколько шагов и, лишь увидев нашу заминку, обернулся, вперив вопрошающий взгляд в бородокосого.
Он что, не почувствовал?!
— Подходите. Больше не буду. — едва мы остановились, проговорил босоногий. Голос его оказался под стать взгляду — абсолютно лишённый эмоций, механический. — Я дар пользовал, чтобы не шлялись тут всякие.
И действительно, то полуматериальное, заставляющее разворачиваться и бежать прочь, исчезло. Но опасность, исходящая от застывшей у двери фигуры, осталась.
— Вы все далеко прошли, прежде чем остановиться. Крепкая воля. А ваш друг, любитель топоров, готов был и дальше идти. Знать бы, почему. — так же механически констатировал охранник. Но даже сказанные в конце высказывания слова, предполагавшие любопытство и вопросительные интонации, на деле не несли в себе не первого ни второго. Складывалось ощущение, что человек давным — давно потерял интерес к жизни и окружающему миру.
— Приветствую! Я Прохор, энто крестник мой, значица, Пустой, а тама Демьян, с топорами он и впрямь дружен. Мы в корчму. — произнёс, не двигаясь с места, продолжающий хмуриться, бородокосый. — Не знал, што Медведь охрану заимел. Токмо что жешь за охрана, с даром энтаким, што люд от евоной корчмы отваживает.
— Я никого не охраняю. Просто жду здесь человека. А прочих отваживаю, не надобно людям меня видеть. Добра из такого виденья не будет.
Значит ошибся я насчёт охранника.
— Ну, коли так, позволь пройти и жди себе дальшее.
— Не позволю. Я дождался.
— Нас, значица, ждал?! — вскинул