ли одной внешнею формою разногласие между обоими графами? Побуждения, образ мыслей, основания и цели действий – те же самые; разница только в том, что граф Кавур нашел другой предмет, на котором он мог упражнять свою деятельность шумно и самостоятельно, нимало не беспокоя своего благоговейного чувства к законности и преданиям. Этот предмет и была – защита итальянской национальности и свободы против иноземцев. Это было и законно, и популярно, и не противно старым преданиям, и не враждебно новым теориям: вот положение графа Кавура и оказалось несравненно выгоднее… Но будем же благоразумны, не будем судить о росте человека по степени высоты места, на котором он стоит… Дело во внутреннем достоинстве человека, и золото – всегда золото, куда бы оно ни было закинуто… А мы, кажется, достаточно показали, что оба – чистейшее золото; что граф Кавур во Франции не хуже Монталамбера умел бы «бороться» и «протестовать» за попранные права, например, иезуитского ордена, и что граф Монталамбер, в свою очередь, не хуже графа Кавура сумел бы «смирить и задушить» революционный дух итальянцев и привести в порядок всё, что так безрассудно расстроил Гарибальди с своими единомышленниками…
Остается пожалеть, что такие достойные люди не признают друг друга и что каждый из них старается бросить тень на заслуги другого. Но так как это обстоятельство равно относится к обоим, то и оно нисколько не уменьшает поразительной верности нашей параллели – напротив, оно даже довершает ее как необходимое условие. Если бы графы наши могли сойтись, то параллель была бы невозможна, – это известно из геометрии. Да и без геометрии понятно, что если б который-нибудь из графов уразумел свое ближайшее сходство с другим, то уж этим самым сходство-то и нарушилось бы…
Притом же – это уж дело решенное, что великие общественные деятели, равно как и великие поэты, никогда не должны знать истинного смысла того, что они делают. В противном случае что же осталось бы критикам, историкам и биографам?.. Тогда, значит, не было бы ни Фукидида, ни Плутарха и главное – не было бы настоящего этюда!
Пусть же они хлопочут о том, чтобы выставлять разницу между собою мы имеем достаточно данных, по которым всегда можем восстановить их типическое сходство. Припомним вкратце:
Оба – графы не только по титулу, но и по уму и сердцу; оба дружны с такими же графами, как они, но в случае нужды дружатся даже и с людьми менее высокого благородства, лишь бы то были не враги порядка.
Оба любят законность и умеренную свободу, с сохранением благотворного влияния аристократии; но оба ненавидят безумную анархию, стремящуюся попрать исторические предания и изменить начала, на которых уже столько веков покоится благоденствие человеческих обществ.
Оба – приверженцы английской конституции, до безумия любят парламентские прения, в случае нужды заменяют их статейками и нотами, вообще стараются шуметь как можно больше, но никогда не увлекаются за пределы, предписываемые благоразумием и солидностью, никогда не служат вздорным и опасным утопиям…
Оба полны веры в свое красноречие и в благодушие тех, с кем они имеют дело; оба пишут воззвания, адресы, письма, в полной уверенности достигнуть таким образом высокой цели.
Оба одушевлены прекраснейшими намерениями, оба весьма патетически говорят о совести и соблюдении международных прав, оба из всех сил хлопочут о союзе свободы, религии и порядка, оба соединяются в уважении к «убеждению» и в нелюбви к Гарибальди… Наконец – оба почтены «Русским вестником» в статьях г. Чичерина и, если не ошибаемся, г. Феоктистова![430]
Теперь мораль:
Из сего сравнения научитесь, читатели, не судить о людях по наружности, а ценить истинное достоинство везде, где бы оно ни оказалось. Вы часто возвеличивали пьемонтского графа в ущерб французскому; теперь вы видите, что поступили в отношении к последнему несправедливо. Отдайте же ему должную честь, и если блеск заслуг его не столь ярок, как его собрата, припишите его единственно различию положений, а никак не недостатку внутреннего достоинства. Знайте, что жемчужина – всегда жемчужина. Обстановка может измениться, но внутреннее достоинство и истинное значение жемчужины останутся всегда те же.
[Кондратий Шелухин]
Жизнь и смерть графа Камилло Бензо Кавура[431]
Западная Европа в переполохе, всего более, разумеется, французы: граф Камилло Бензо Кавур внезапно скончался, утром 6 июня, после шести кровопусканий в два дня. Доктора, видите, думали сначала, что болезнь Кавура есть обыкновенный прилив крови, повторявшийся с ним нередко; но потом нашли, что у него перемежающаяся лихорадка, и после кровопусканий стали его пичкать хиной; вскоре, однако, приметили, что это – тиф, и стали давать опять что-то другое… А когда уже не было никакого средства спасти человека, решили, что это у него подагра бросилась на верхнюю часть груди и на мозг. Туринцы очень рассержены на докторов; французы еще не знают подробностей, но, без всякого сомнения, рассердятся еще больше, вероятно рассердятся не меньше, чем на злодейства друзов в Сирии[432].
Да и как не сердиться? Смерть Кавура, по выражению кого-то из государственных мужей Англии, есть бедствие для всего цивилизованного мира, следовательно тем более для итальянцев и тем более для французов: известно, что французы теперь привыкли смотреть на Италию не только как на свою собственность, но даже больше – как на имение, находящееся у них в опеке. И вдруг они теряют доверенного человека, который вел все их счеты и выносил на своих плечах большую долю ответственности!.. Понятно, что для них эта потеря гораздо ужаснее, чем для самих опекаемых, пользовавшихся благодеяниями доверенного человека…
– Ah, je ne sais, quel parti l’empereur prendra-t-il a present… Apres la mort de Cavour il reste tout-a-fait degage[433], – таинстветнно говорил мне вчера за обедом один француз и, погруженный в политические соображения, не взял даже следующего кушанья…
В самом деле, положение французов теперь очень печально: ну что, как их погонят вдруг на днях драться с итальянцами? И стыд и горе, а делать нечего – пойдешь, потому – сила, и против нее ничего не поделаешь… А все-таки нехорошо… И вот французы, как только прослышали о смерти Кавура, принялись убеждать и заклинать итальянцев, чтобы они уж постарались вести себя хорошенько, как было при Кавуре, так-таки совершенно как будто бы он и не умирал. Особенным усердием отличились журналы так называемого либерального оттенка, служащие выражением передовых мнений французов. Они решительно не уступили журналам официальным и даже отчасти превзошли их в благонамеренности. Правда, «Pays»