Читать интересную книгу Поэзия и проза Древнего Востока - Сборник

Князь сказал: «Отлично, да, именно отлично ты рассудил об этом деле. А вот теперь о ветре тех простых людей могу ли я услышать от тебя?»

Сун Юй ответствовал ему в таких словах: «Скажу, что тот ветер простых как-то глухо, незаметно поднимается откуда-то, из бедных тупиков и захолустья, столбом вздымая сор и пыль... Какими-то клубами он валит и удручающе застаивается, суется в ямы и на двери наседает, кучи песка шевелит, мертвою дует золой... В исступление приводит грязью нечистот, вздымает всякое вонючее гнилье... Косой струей вползает он в горшок с пробитым дном для окон[388] и появляется в жилище человека. Поэтому, когда подобный ветер на человека попадает, сплошная мерзость нечистот, склубившиеся в ней тоска и омерзенье, бьет гнусной теплотой, с собой приносит сырость. Он в сердце вселяет страданье и горе, рождает болезни и жар причиняет... На губы попадет – растрескаются губы, на глаз набросится – ослепнет человек... У человека сводит рот, его тошнит и кашель мучит. Ни смерть, ни жизнь – и нет конца.

Вот то, что называю я женским, самочным ветром простого народа!»

Дэнту-сладострастник (Поэма)

Вельможа Дэнту, неся службу у князя чуского Сян-вана, старался очернить Сун Юя и говорил: «Юй – вот какой: с виду – наружностью – он тихий, спокойный красавец; много во рту у него ловких словес, что не всякий, пожалуй, поймет... Меж тем он по натуре сладострастник, и я б хотел, чтоб государь с ним вместе не входил, не выходил из апартаментов дворца, лежащих позади парадных».

Князь об этих словах Дэнту спросил Сун Юя. Юй сказал; «Что я по наружности, внешности, спокоен, выдержан, красив, то это мне дано от неба. Что у меня во рту много ловких словес, что не всякий, пожалуй, поймет, то этому учился я у своего учителя. Но что касается того, что женолюбив, мол, я и сладострастник, то этого, скажу вам, государь, во мне нет совершенно».

Князь сказал: «Ты не любитель женщин, вот как! Есть у тебя на это что сказать? Коль есть, останься у меня, коль нет, в отставку уходи».

Юй сказал: «Красавиц нашей Поднебесной нет лучше, чем у нас здесь, в Чу. Но средь очаровательниц из Чу нет равных, государь, живущим у меня в селе; а из красавиц на селе нет равных, государь, дитяти моего соседа. А дочь соседа моего вот какова; прибавить один только дюйм ей, так будет она уже слишком длинна; убавить ей дюймик один лишь, так будет она чересчур коротка. Белил на лицо положить ей, так будет излишне бела; румян ей придать, так будет излишне красива. Брови у ней – что крылья у зимородка; кожа у ней снег белый мне напоминает. Талия – вроде рулона чистейшего шелка; зубы у ней – словно держит во рту она раковинки. И стоит ей ласково так улыбнуться – с ума сведет весь город (как Янчэн), в неистовство введет другой (как, например, Сяцай).

И тем не менее вот эта девушка все лезет на забор и на меня все смотрит, государь. Так длится третий год, а до сих пор я все не соглашаюсь. А вот Дэнту, тот не таков. Жена его с лохматой головой, с кривулей вместо уха и боком как-то ходит, сутулая какая-то. Да ко всему тому парша у ней и геморрой. Дэнту ж обожает ее и дал ей родить пятерых. Вы хорошенько взвесьте, государь, который же из нас двоих любитель женщин, сладострастник настоящий?»

Как раз во время разговора из Цинь пришедший Чжан Хуа, вельможа тамошний известный, стоял тут рядом с ним. Он выступил вперед и так сказал об этом государю: «Сейчас перед вами Сун Юй хвалил непомерно соседскую деву, которая, думает он, своей красотою дурачит и сводит с ума. Не так ли, ведь правда? Я сам, государь, считаю себя соблюдающим честь и порядочность деятелем, но должен сказать, что в сравненье с ним не иду. И все же я думаю так, что какая-то девка из чуской глуши навряд ли заслуживает, чтоб о ней здесь вести разговор перед лицом великого монарха. А я, государь, по убожеству, скромности личной, о том, что я видел своими глазами, пожалуй, не смею сказать».

Князь сказал: «А ты попробуй и скажи, дай скромному величеству послушать».

Вельможа ответил: «Слушаю-с, слушаю-с! Я, ваш покорнейший слуга, когда-то в юности своей свершал далекие поездки и повидать успел все девять областей Китая. Своими ногами прошел я все важные местности и города во всех направлениях света. Я вышел прямо из Сяньяна, я веселился, знаете, в Ханьдане, и я разгуливал привольно по Чжэн и Вэй, по берегам и Цинь и Хуэй.

Однажды – было то весной, весна была уж на исходе и подходило дело к лету, и даже к полному разгару. Пели чудесно дрозды... И девушки толпой пошли по тутовым делам. А красавицы этой деревни в цветущей, чудесной своей красоте сияньем каким-то полны, прекрасные статью своей и фигурой, лицом прямо очаровательны были; и их лицу не нужно было ни румян, ни украшений. Я, государь, взглянул на самую красивую из них, привел канон стихотворений[389] и так сказал: «Иду по большой, да, по большой, я дороге, тебя за рукав потяну». И я ей поднес роскошный цветок, в словах выражаясь весьма прихотливых.

На это невинность моя смущеньем ответила мне, свой взор на меня поднимая, ко мне же не шла. Затем в замешательстве полном своем движение сделала, чтоб подойти, на меня, тем не менее, уж не смотрела. Ее настроение было насыщено чем-то, движения стана же какие-то мало понятные мне. То потупляя взор, то поднимая взор, она смотрела так и этак... А по устам заметно было, что довольна, и на губах была улыбка. Украдкой взглянув на меня струею очей, она привела в ответ все тот же канон и сказала: «Разбуженный ветром, ветром весенним, который уже распустил всю свежесть и красоту, в чистом святом воздержании жди, знай и жди, чтоб дать мне любезную весть о себе... А если одаришь меня вот так, да, так, то лучше б, право, мне не жить». И, сказав это мне нерешительно как-то, она отказалась, отвергла меня.

А дело-то было какое? Ведь я ее замысловатыми словами готов был взволновать. Я всей как есть душой своей в ее был обаянии, глазами жаждал ее лица, умом же созерцал ее девическую честь. Она понять могла канон и соблюсти приличие, не ошибаясь как есть ни в чем. За это все она достойна похвалы».

Теперь князь Чуского царства сказал, что это хорошо. Сун Юй же не был уволен.

Сун Юй (290—223 гг. до н. э.) – последователь Цюй Юаня, поэмы которого средневековые филологи включали в собрание «Чуских строф», вместе со стихами Цюй Юаня. Перевод академика В. М. Алексеева публикуется по книге «Китайская классическая проза в переводах академика В. М. Алексеева», Изд-во АН СССР, М. 1959.

Цзя И

Ода памяти Цюй Юаня

Августейшую милость монарха я принял с поклоном:

Ожидаю заслуженной кары в Чанша.

Услыхав стороной, что поэт Цюй Юань знаменитый

Покончил с собою здесь, в водах Мило[390],

Прихожу к волнам Сяна[391] и им поручаю стенанье

И моленье тебе, о учитель-поэт.

Ты столкнулся с людьми беспримерно, безмерно дурными

И тогда погубил, уничтожил себя.

О, злосчастье! О, горе! О, стон! О, терзанье! О, крик мой!

Тебе выпало время невзгод, неудач.

И жар-птица и феникс засажены, загнаны в яму,

Ну, а совы, сычи – те сновали везде.

Сорный хлам, мелюзга возвеличены были в светлейших,

Клеветник, подлый льстец добивались всего.

Совершенные, мудрые люди дорогу свою искривили,

С дороги своей были сбиты,

Извращен был путь честных и стойких людей.

И считалось: что герой Суй-и[392] – это гадость,

Разбойники ж Чжэ[393] или Цяо[394] – честны.

Меч «Нечистых долой»[395] почитался тупейшим,

А ножи из свинца – острее других.

Ужасаюсь! О, горе, позор! Как мог так невинно страдать ты, поэт, и так безысходно?

Вдруг отбросили вон даты Чжоу сосуд[396], дорожить стали днищем горшечным!

А в колесницу впрягли изможденных волов, – тройкой в дышло ослов хромоногих.

А чудесный рысак, понурив оба уха, везет соляную телегу,

А ножи из свинца – острее других.

Ужасаюсь! О, горе, позор! Как мог так невинно страдать ты, поэт, и так безысходно?

Взять парадную шапку, надеть под подошву: на время – пожалуй,– а дальше?

О, страданье! Учитель, тебе одному это горе изведать досталось!

Вот, ода напевная:

Увы, увы! В твоей стране тебя не понял государь!

Ты одиноко горевал, кому б ты высказаться мог,

Порхая там, в глуби небес, высоко феникс улетел

И удалился от земли своею волей навсегда.

Святой дракон[397] из девяти слоистых бездн, пучин морских,

Ушел глубоко в бездну вод, чтоб сохранить свой чудный дар,

Он, презирая выдр, угрей, нырнет укрыться в тайники:

Ведь разве может жить он там, где жабы, где кишат глисты?

Всего дороже – это честь, святая честь, честь мудреца:

Уйти от грязных дел мирских, чтоб самому себя сберечь!

Подумать только, чтоб скакун дал вдруг себя связать, взнуздать!

Тогда где ж разница меж ним и псом домашним иль овцой?

Толкаться в хаосе мирском и вот в такую впасть беду!

Виной всех бед и катастроф, увы, учитель, был ты сам.