Читать интересную книгу Изжитие демиургынизма - Павел Кочурин

Дмитрию Даниловичу не хотелось уговаривать Лестенькова остаться в колхозе. Тревожился за Зою. Дай-то Бог, чтобы все у них сложилось ладно с Анатолием. К себе в напарнике Дмитрию Даниловичу хотелось пригласить Костю Кринова. Шурка Галибихин, младший брат Кости, из армии придет, и станут с ним хозяевами моховских полей, наследника их. Крестьяќнская земля, как и все живое на ней, должна знать своих вечных паќхарей и служить им. Галибихины, как вот и они Корины, земледельцы от роду. Пытливые мастера, наделенные даром духоведения. Это и наќдо плодородной ниве — ощущать всегда животворную заботу о себе и щедро одаривать за нее пахарей. Тарапуня с братом Николаем удержатся на есиповских полях, в Казенной. По природе и станет складываться родовое крестьянство. Оно и будет держать крепь России. Земля ее должна наследоваться избранниками, могущими оберечь ее, и множить благо на ней во дление свое.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

1

Все вроде бы мало-мальски поуладилось и поулеглось. Так и должќно быть и бывает во всякое время. Неминуемы борения противоречивых сил в природе. То в холод мир земной погружается и замирает, то изнывает от жары, иссушающей все живое. А где-то в промежутье — благодатная пора, солнышко с весенними дождями. Они вносят покой в души человеков. Все и просветляется в спором движении, взќбадривая живое. Люди — дети всемогущей природы. В них, как и в ней. доброе само по себе никогда не уничтожается. Держится светом и благом в поступках каждого. Губительные силы и те за счет благоќдати и добра избранных бодрствуют. Одержи они победу полную хотя бы на миг над благода-тью их — крах мирства и гибель сущей жизни. Потому и не могут земные человеки дойти до уничтожения себя, если не допустят развиться злу в каждом из них. Мир держится из-бранникаќми, праведно живущими на земле.

Такой верой дом Кориных и старался удерживать в себе надежду в настание пра-ведности в людским мирстве. И она помогала сохранять поќкой при любых невзгодах, обе-регать душевный мир в себе.

В центральной газете появился фельетон Виктора Павловича Цветкова. Назван он был так: "О трубах, бычке и беседах Сократа с Пахаќрем". Это как первейшая новость про-катилась слухом по колхозу. К клуќбу, где вывешивались газеты, ринулся люд. Одни чита-ли, другие слуќшали. Похлеще расписано, чем в ихней стенгазетном памфлете. Тольќко как-то с хитринкой: вроде только у них одних, у большесельцев, в каком-то Мохове, такие вот несуразицы. Пришел в клуб и парторг Кочетков. И по просьбе любопытствующих зачитал фельетон вслух. И ничего, никакого изъяна в настроениях, только насмешливые веселые разговоры. И мыслей не возникало о подрыве колхозного строя и всей Советской власти. Среди собравшихся были и языкастые: "Зав наш, Го-ры-гын, захотел Сократа затмить, а оказался демиургыном с копытами". "Межколхозлес" тоже поприжали за шишку городскую"… "Да ему-то что, в другом месте бревнышек ему нарубят"…

Саша Жохов голоса не подавал. А активист Авдюха торжествовал: не без его, вишь, участия в таком деле сумели разобраться.

Выходит зря перепугались партийные демиургыны сократово-мужикова слова. В самый бы раз в том и признаться. Ну не прямо, где уж пря-мо-то, а каким-то привычным своим вывертом, кривым высказом, что критику, мол, надо смело принимать. Найти кого-то виноватого, а в целом они на правильном пути. Недостатки умеют исправлять. Почти что так оно и вышло. Климову пообещали снять выговор. Снять вот, а не отменить свое решение. Предложили даже парторгом в "перспективный" совхоз. Но Борис Семенович Климов отказался. Он — учитель.

"Раб-отный" люд тоже поперестроился. Открыто, как бы уже по позќволению, вы-казывал Кориным свое сочувствие: оклеветали вот невиновных… Были и раздумные рас-суждения о судьбине всяких праведников. "Бескорыстникам кротким самим Господом Богом заказано терпеть и стќрадать. Как вот в Писании-то речется: кого люблю, того и испытываю".

И верно — к праведнику подступила пора другого испытания. Не насќтало умиротворения и спокойствия. Дмитрий Данилович ощутил в себе тягостную душевную тревогу, особенно по утрам. В голову лезли разбродные мысли. Старался перебороть их работой. Ездил в лес, осматриќвал деревья, прибирал валежник, намечал места новых посадок сосенок и елочек. И лес как бы внимал леснику своему, тоска отступала. Но думы о завтрашнем дне не отпускали. Все должно отныне перестроится в его мире, и в домашнем, и в душевном. Он вроде как не ногами стоит на твердой своей земле, а держится за что-то руками. Душа и тело оттого и болит, что ты вроде как навесу. Затаенно, словно бы напущенные лукавым, донимали размышления о переменах в доме. Все в нем станет другим. да он и теперь уже не тот, каким, казалось бы, должен быть. Мастерќская дедушки без мастера, нет в ней живого движения, бывшего при дедушке.

Пока наветы, кляузы, запугивания прокурором грозили явью — верх брали защит-ные силы и отдаляли думы о завтрашнем дне. Теперь была воля им. Разум подсказывал, что надо тебе смириться, свыкаться с настигшей тебя новой жизнью. Но тут же какой-то лукавый голос в саќмом же тебе настойчиво выспрашивал: "Какой такой новой жизнью, поќчему новой?.." И в ответ этому голосу слышался другой: "Дом и заботная стражба его — остаются прежними. И никогда ни к кому она не отойдет". И это верно: главное, что дер-жит дом, должно быть неизменным. Все из дома исходит, и через дом в тебя все входит. В нем должно быть, оставаться, только все чистое, скверна должна выметаться. Так все про-исходит и в самом человеке. Дом — это живой покров и твой, и всех, кто в нем. Иван со Светланой вносят в него что-то свое. Но это тоже домом принимается и оберегаќется как живое. Но живое их — рядом с живым твоим. Они вот в чем-то обгоняют тебя. И ты не по-спеваешь за ними, невольно глядишь им во след. Не они к тебе, отцу, как вот было у них с Анной при дедушке, а ты к ним должен приноравливаться. Иначе нельзя, иначе будет насиќлие над самой жизнь дома.

И снова недоуменный выспрос себя: "Отчего быть насилию?.." Но и на это вроде бы уже давно готовый ответ в себе: "Сыновья всегда уходят вперед, тем они и радуют от-цов". Но вот до сих пор это происхоќдило как бы исподволь, в постепенном свыкании от-цов и детей. А тут все вдруг свершилось, стряслось, как непредвиденное. И тем надломи-ло тебя. тебе-то самом живет еще то, что вершилось моховцами на камне Шадровике, на мирских сходках. Голос их и несет память как что-то еще могущее быть. Светлана, да и Иван, не могут уже принять то, что вжилось в тебя. Да и сам ты тем ли только должен жить, что осталось в памяти? И так ли, как еще вчера жил?.. Неужто душевный недуг при осознании неминуемых перемен — признак уже твоей старосќти. Или это просто бегущее по-иному время, к которому тебе надо приноравливаться?..

Всякое, и такое вот лезло в думы Дмитрия Даниловича, когда он оставался один на один с собой.

С новой силой осознание наставшей перемены стало наседать после того, как уехал художник, Андрей Семенович. В первый же день, час. В ту минуту, когда отъехала от его дома с ним машина. Запирая дверь дома художника, грустно подумалось, что завтра он уже не придет в избу или в мастерскую к нему. Радом с художником и он, пахарь, был причастен к большому миру. И Анна незримо была рядом. Слово вместе и вымолвится, которое говорилось при ней. Но и тут сквозь навалившуюся сумеречность брал верх дом. Есть семья, сын и невестќка, ожидание нового человека. Он ими не обижен, наоборот, уважен. И потому ему, старику, самому надо со многим смириться. Но почему же вот все это так ясно осознаваемое не дает покоя. Этот непокой таится в слове "смириться". Как свыкнуться с таким смирением? Смириќться надо только с тем, что нет Анны. Это Господне смирение. И так всю жизнь они смирялись только для того, чтобы выжить. И вот выжили. Но стал каждый — "как все". Потеряли себя.

Их, Кориных, истых крестьян, демонические силы все еще продолжают "смирять" с неживой пустотой, стремясь приручить к демиургызму. Эти два слова "смирить" и "приучить", произносимые в уме, застревали в сознании как кость в горле. Борение про-тив "смирения" и "приручения" надрывало душу отца — дедушку Данила. Надрывает и его, сына, и внуќка Ивана. И долго еще будет мытарить потомков вековечных рабов, усми-рявших свое "Я" в себе.

Эти мысли как бы изгоняли из тела Дмитрия Даниловича, ослабленноќго горем, тя-желую душевную хворь. Он это осознавал, не успокоение не приходило. Выходит, что они все страдальцы одинаковой хворью. И она из каждого будет выходить по-своему, надрывно и долго. Иван тоже ходил сумрачным, опасаясь, что угрозы еще повторятся. И могут быть приведены в исполнение, как вот это пророчит Саша Проќкурор. Такое настроение лишало свободы поступков. Он противился таќким мыслям в себе. Но уже одно осознание, что его в чем-то могут обвинить и наказать, угнетало совестливого человека. Дмитрий Данилович переживал и за сына. В чем-то видел тут и свою вину. Обрезок трубы, тот самый, который он оставил в ту ночь у калитки Саши Жохова, стоял прислоненным к косяку на крыльца. Саша его подбросил в укор ему, Корню. И чтобы самому ему он не напоминал о той ночной беседе с ним и художником. Иван так ничего и не знал об этом походе Саши в их загороду к ульям. А Саша мог с улицы видеть этот обрезок водопроводной трубы… А что если он, видимый Сашей, и подзудил его на доносы: откуда вот он взялся у Корня… Тогда и ты смотри и любуйся этой железякой. И думай, виноват ты был, что не хотел быть "как все", или ты еще больше бы страдал от не-обремененности.