покраснела. Ну, Дубровский…
— Оно и к лучшему. Не до него сейчас. И так есть с кем возиться… — вздохнула Светлана Петровна.
— Бабку и кошку я возьму на себя, — неожиданно заявила Сабина. — Вы все думали, что я из-за наследства, так вот… Пусть Славик забирает все, а старушку я не брошу. Заберу их к себе, в свою двухкомнатную квартирку, все лучше, чем в приюте для престарелых. И маму из Анапы привезу. Не думайте, мы дом освободим завтра же, раз теперь вы тут хозяева.
— Биби, ну что ты, — кинулась обнимать ее мама Славика, которая, видимо, еще не свыклась с мыслью, что теперь все состояние деда принадлежит ее сыну.
— Кстати, о наследстве. Дорогой и многоуважаемый Славик, ты ничего не хочешь мне поведать? Мне тут птичка на хвосте кое-что принесла… — вкрадчиво начала я, поглядывая на приятеля, когда тетушки увлеклись взаимными заверениями в любви и верности, а Витя отправился на кухню готовить бутерброды.
Славик покраснел ушами и пошел пятнами, а я подумала, что боюсь услышать ответ на свой вопрос.
— Так Антон тебе все рассказал? Значит, он не блефовал…
— Это что, правда? Ты был у деда в ту ночь, когда он умер? Но мы же вернулись с тобой из ресторана пьяные и повалились спать. Или ты притворялся?
— Да все не так было. Я отрубился, как и ты, хотя и не такой пьяный был. У меня же желудок, ну того… луженый, вот. Так мама говорит. В отца, короче. Пьянею я редко, и в основном от крепкого. А вино мне — как компотик. Проснулся, потому что телефон запиликал. Дед эсэмэс прислал, хотел узнать, как все прошло в ресторане. Вероника же тогда говорила, дед меня искал. Ему не спалось…
— И что, ты пошел к нему? Почему не позвонил?
— Я пошел, потому что хотел попытаться отговорить его от разоблачений на юбилее. Ты так старалась с этим сценарием, все должно было получиться бомбезно, а тут он со своими тайнами. Я даже попросил, чтобы он отложил казни египетские, не портил праздник. Но дед опять намекнул, что узнал о нас слишком много, разволновался, за таблетками полез. Я помню, они лежали на тумбочке, еще воду ему подавал. Тут он и сообщил, что переписал завещание на меня, в назидание остальным. Оказалось, о его настоящем дне рождения помнил только я. К тому же тайн у меня вроде как не было. Я был чист душой, и за это отдельное человеческое спасибо Учителю. Если бы он тогда не почистил мне карму…
— М-да…
— Опять ты смотришь с подозрением? Когда я уходил, дед был жив, и таблетки лежали на тумбочке. Да я бы ни в жизни… Да мне это наследство нужно как глисте валенки. Ну, может, чуточку больше. Но только самую чуточку.
— Чего тогда не рассказал все сразу?
— А то сама не понимаешь, — огрызнулся приятель. — Утром, чтобы избежать подозрений, умолчал о своем визите из-за наследства… Ведь сразу же накинулись бы. Надеялся, что пока наследство огласят, я что-то придумаю.
— На это ты мастак.
— Как видишь, никаких тайн. Даже дед подтвердил, что совесть моя чиста, — удовлетворенно закончил Славик.
— Чистая совесть обычно свидетельствует о начале склероза. У твоего деда, — проворчала я, потому как выходило, что этот скользкий ужик опять вывернулся. Конечно, очень хотелось верить в невиновность Славика, но доказать ее теперь не представлялось возможным. Ведь как складно все у Антона выходило: мой секретарь узнал о внезапно свалившейся на него удаче и поспешил разделаться с дедом, пока тот не передумал.
Хотя, опять же, так бывает только в триллерах, а в обычной жизни люди мрут как мухи от обычных житейских болезней: инфаркт, канцер, диабет, ожирение. И никакой интриги в этом нет.
Мы замолчали, а я отметила, что и в доме наступила загадочная тишина. Сабина и мама Славика вышли в сад, на свежий воздух. Витя потащил им туда бутерброды, Вероника, устав рыдать, видимо, уснула. И даже храп бабки и ее сиделки затих.
— Пойду проверю старушек, — вздохнула я.
— А я Веронику. Как бы она чего не натворила, — озаботился Славик.
Мы поспешили подняться по лестнице вверх и замерли, как тушканчики, привлеченные явившейся нашим взорам картиной. В длинном коридоре Крокодиловна, в ночном чепце и длинной ночной рубашке, с секатором в руке увлеченно орудовала над чем-то у стены, отковыряв плинтус. Он валялся в сторонке. Как раз в том месте, где прошлый раз Лев обнаружил перерезанные провода.
Славик сделал мне знак молчать, и мы принялись наблюдать. Старушка продолжала свое черное дело, бормоча под нос, что интернет — это «происки дьявола», а излучение опасно для жизни.
— Вон и Чеслава из-за них уже похоронили. Там же излучение — как кувалдой по мозгам. Бац! И Левушка «самоубился», ему дьявол шептал-шептал, вот он и не выдержал, — горевала она, яростно орудуя секатором.
Оглядев дело своих рук, она ловко вернула плинтус на место и побрела в сторону своей спальни. Замерла на пороге, развернулась и прямой наводкой направилась в спальню деда Чеслава.
Мы на цыпочках последовали за ней. Не включая свет, старушка пошарила по тумбочке и пробормотала:
— Опять валерьянку спрятали, Детка будет недовольна. Кис-кис, моя крошка.
Тут же в комнату галопом влетела кошка, задев мои ноги хвостом. Бабка подхватила ее, обошла кровать и улеглась с другой стороны. Ее силуэт был хорошо различим в свете луны, падающем из окна на кровать. Детка, утробно заурчав, устроилась в ее ногах.
— Помнишь, там была примята постель, словно кто-то лежал? Думается мне, бабка тут не впервой, — зашептал мне в ухо возбужденный Славик.
Я не выдержала и тихонечко постучала в дверной косяк, прежде чем войти. Бабушка «лунатит», таких пугать нельзя, еще сердце не выдержит. Хотя вот сиделка Надя говорит, что такие бабушки, в доисторические времена деланные, очень крепкие. С виду одуванчик — а внутри сталь. Мне даже показалось, что сиделка говорила об этом с легким сожалением. Может, потому, что бабушка сразу же дала ей кличку Надька-опара?
— Кто здесь? — неожиданно бодро гаркнула бабка, и я усомнилась в ее «лунатизме».
— Бабуля, вы где ходили и чего тут улеглись?
— Я в туалете была, а теперь легла. Чего следом бродишь, Зойка, иди спать, иди…
— А чего это вы секатором, которым розы подрезают, делали?
— Ты что, выпимши? Какие розы, шипы да занозы… Я лекарства приняла и сплю. И ты бы не ходила, заполошная. Чего ходишь, как за малым дитем, изнасилуют меня тут, что ли?
— Уже небось и надежду потеряла, —