Мы сознательно хотели, чтобы «Обломов» был очень литературным фильмом. Обычно кинематографисты боятся этих слов – литература, литературность. Но мне кажется, что кинороман и должен быть литературен, ему вовсе не противопоказан замечательный авторский текст, который звучит за кадром во многих сценах нашего фильма, причем он очень подробен и обстоятелен. Закадровое дикторское чтение даже сопровождается у нас шорохом перелистываемых страниц. Мы не боялись, что кому-то наш фильм покажется излишне приверженным гончаровской прозе. Напротив, мы стремились быть максимально близкими к ткани романа, это совсем не исключает кинематографичности.
Рабочий момент съемок
Очень часто нас за эту картину ругали, в качестве аргументов ссылаясь на совершенно другие законы, нежели те, по которым она сделана. А оценивать художественное произведение, как постулировал еще Александр Пушкин, можно только по его собственным законам.
Скажем, классики русской критической мысли рассматривали гончаровского «Обломова» преимущественно с точки зрения социальной. А в нашу задачу входило взглянуть на это произведение с точки зрения нравственной. В наш прагматический век, когда все мы очень порционно отмеряем свои добро и порядочность, соизмеряя то и другое с собственным удобством, нам казалось, что Штольц – ярчайший представитель прагматического века. Потому что это человек, который думает о том, как жить. Где и как отдыхать, что полезно, что вредно.
Обломов – человек, который думает о том, зачем жить. Со всей его ленью, сегодня так забавляющей нас, это человек, который мучается вечными русскими вопросами, и это лишает его сил. У него действительно нет сил бороться. И если бы он не был крепостником, он бы просто умер с голоду, не сумел бы бороться за свое существование.
Но от этого вопрос «зачем жить?» не становится менее актуальным и серьезным как для него, так и для всех нас.
Возможно, Гончаров хотел, чтобы читатель любил Штольца, а сам любил Обломова. По сути, в русской классической прозе достаточно одного этого романа, чтобы понять, что такое Россия…
Сегодня Обломов и Штольц разошлись, но, я уверен, они сойдутся вновь завтра. Сто пятьдесят лет назад русское общество жило как Обломов, беспечно мечтая о том, чтобы стать обществом Штольцев, предполагая в этом спасение России. Прошло полтора века, Штольцев стало много, а счастья не прибавилось. И теперь уже Штольцы ищут Обломовых. Они еще сойдутся, если всерьез захотят добра своему Отечеству. И найдут ответ на вопрос: «Зачем и как жить».
Андрей Алексеевич Попов в «Обломове»
«А кто сыграет Захара?..» Я заранее представлял его – дремучим, похожим на старого пса в репьях.
Один мой бывший однокурсник, работавший на картине ассистентом, вдруг сказал: «Попов Андрей Алексеевич». Я говорю: «Ты что, обалдел? Захара – Попов? Он генералов играет, министров, ученых, секретарей обкомов… Какой он Захар?» А он говорит: «Поверь мне, он тоскует, предложи…»
К тому моменту Андрей Алексеевич сыграл много самых разноплановых ролей в театре, но в кино, как правило, он исполнял только очень представительных мужчин. За ним как бы закрепилось такое амплуа умного партийного руководителя. Все разнообразие его киноролей заключалось в том, что на разных съемочных площадках он пересаживался из «Волги» в «Чайку», а из «Чайки» в «ЗИЛ». Он часто снимался в Кремле. Трудно было представить себе, чтобы актер его ранга так легко согласился играть острохарактерную, комедийную, почти буффонадную роль. Но в том-то и было величие этого артиста: он бесконечно тосковал по веселому и дерзкому, живому – всему тому, что он умел и любил.
К сожалению, мало кто смог разглядеть в нем этот дар. Собственно, и я бы никогда об этом не подумал, если бы не Сережа Артамонов, мой однокурсник по Щукинскому училищу, о котором я уже здесь говорил. Дело в том, что Сережа работал какое-то время в Театре Советской Армии и хорошо был знаком с Андреем Алексеевичем.
Большего дива, чем эта его жажда играть, я не встречал. Тем не менее я всячески подчеркивал, что нам это нужно больше, чем ему. Обхаживал его всячески…
Когда он впервые вошел к нам на студию – высокий, представительный, вся группа оробела. Вошел Народный артист СССР, известнейший в стране человек, потрясающий артист, вхожий в кабинеты советских чиновников самого высокого ранга.
Мы поговорили. Он был очень скромен, спокоен, разглядывал меня. Спросил, не шучу ли я, предлагая ему такую роль. Чтобы сразу отвести от себя все подозрения в молодой хулиганской наглости, я сразу открыл карты: «Сам бы я, конечно, не додумался, но вот мой друг, режиссер театра вашего, Сергей Артамонов, сказал, что вам это может быть интересно».
К тому времени он уже прочел сценарий, и, судя по всему, он ему понравился. Мы пошли в гримерную. Вообще, предлагать Попову делать пробы – сама по себе вещь чреватая. Но, так как это была роль острая, характерная, непривычная в кино для Попова, все-таки мы решили попробовать и костюм, и грим, и все остальное. Как-то «примерить» Захара на него.
Мне не хотелось, честно говоря, просить его что-то сыграть. Я и так знал, что он отыграет все, как надо. Но одно дело – внешний образ, а другое – насколько совпадает этот образ с тем, что у актера внутри.
Поэтому я придумал одну хитрую уловку.
Мы сделали Попову грим самый примитивный, с лысиной, с косматыми бровями, бакенбардами. Дали ему две страницы текста. Я посадил его за стол перед камерой. Перед ним лежал текст, и какое-то время он «сам с собой» репетировал, готовясь играть перед камерой.
Проходит пятнадцать минут, полчаса, сорок минут – мы не снимаем. Кажется, он уже выучил две эти странички наизусть, начинает уставать от бессмысленного ожидания, раздражаться. А мы – ссылаясь то на поправки по свету, то на смену объектива, то на исправления грима… – не снимаем и не снимаем.
Я, как только мог, тянул время. Но Паша стоял безотлучно у камеры, я был рядом с ним. При этом мы делали вид, что чем-то таким производственным заняты…
Постепенно Попов начал оседать. Ему скучно. И жарко. Он облокотился на руки и только глазами провожал тех, кто ходил мимо, практически не шевелясь… Я шепчу оператору Паше Лебешеву: «Включай камеру».
Измученный нами Попов стал засыпать. Прикроет глаза – разлепит. И в очередной раз, когда кто-то шел мимо, он вдруг сделал так: «Гр‑р‑ррр…»
Я говорю: «Стоп! Все! Вот он – старый пес Захар!»