Статья сто девяносто прим. Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй.
Мои брови невольно приподнялись, а Латкин продолжил:
— Систематическое распространение в устной форме заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно изготовление или распространение в письменной, печатной или иной форме произведений такого же содержания.
— Ни хрена себе, так ты антисоветчик? Вот это да! Разве антисоветчики не идут по семидесятой статье?
Все взрослое население Союза знало что, приговор по семидесятой статье это одно из самых презираемых в народе наказаний.
— Нет, семидесятая — пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти. а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания. У меня ничего такого не нашли.
Он смог меня удивить. Я почти не сомневался в том, что передо мной стоял самый настоящий антисоветчик. Диссидент.
Почему? Да просто потому что никому в голову не придет учить наизусть эти статьи уголовного кодекса и различия между ними.
— И сколько тебе дали за то, что ничего не нашли?
— Полных три года. И мне еще повезло.
— А что тебя в СССР не устраивало?
Глава 3
Он смог меня удивить. Я почти не сомневался в том, что передо мной стоял самый настоящий антисоветчик. Диссидент.
Почему? Да просто потому что никому в голову не придет учить наизусть эти статьи уголовного кодекса и различия между ними.
— И сколько тебе дали за то, что ничего не нашли?
— Полных три года. И мне еще повезло.
— А что тебя в СССР не устраивает?
* * *
Он подозрительно смотрел на меня пытаясь оценить, чем ему грозит разговор со мной и молчал.
— Ладно. Есть хочешь?
Он закивал головой, затрепетал.
— Я два дня ничего не жрал.
— Как же ты тут выживать собрался?
— Не знаю, не выжил бы. Мне тебя ангелы небесные послали.
— Перестань. Противно аж.
Я встал, положил рядом свою винтовку и достал пару галет из рюкзака, банку тушенки и предложил ему самому заварить чай. Сейчас это конечно было расточительным, Андрею Латкину предстоит научиться самому добывать пропитание.
Но я знаю, что голодный человек не может думать ни о чем, кроме еды. Научить его добывать еду было единственной гарантией того, что мы не попытаемся здесь убить друг друга, если застрянем надолго.
Пока я рылся в своих продуктовых запасах Андрей косился то на еду, то на винтовку.
— Даже не думай. Я лимит своего человеколюбие исчерпал полностью. Ты не представляешь каких трудов мне стоило удержаться от желания пристрелить тебя, когда ты набросился на меня с дубиной. Понял?
Латкин шмыгнул носом.
Мне пришлось остановить поиски и встать, снова взять оружие в руки.
— Ты понял, что я тебе сказал?
Я внимательно следил за его реакцией.
— Понял, понял, прости. Я обещаю, что больше не буду на тебя бросаться. Я безумно хочу жрать, мысли о еде сознание туманят.
Я молча подогрел на печи, а потом открыл ножом банку тушенки и вывалив ее содержимое в миску передал Латкину. Саму жестяную банку отдавать не стал. Жесть может послужить оружием в умелых руках, не хуже, чем бритва.
А потом при таких скудных ресурсах всё пойдет в дело. Из нее можно сделать замечательный половник или обогревающую свечу, светильник, фильтр для воды с золой из печи, рыболовные крючки и многое другое.
— Приятного аппетита!
Андрей сначала застучал ложкой по миске, выхватывая и заглатывая большие куски тушенки. Но потом остановился, почувствовав на себе мой взгляд.
Видимо ему стало неудобно, неловко за свое поведение и он, не поднимая головы, стал есть медленнее.
Когда он расправился с тушенкой, которую заедал двум предложенными мною галетами, то встал и начал заваривать себе чай.
Он порылся в своем рюкзаке, достал тот самый сахар, ловко отклолок от него кусочек ударив им о железное ребро миски и опустил в дымящийся чай.
Потом он замер на пару мгновений, косясь в мою сторону все еще не поднимая головы и что-то осмысливая.
Потом он еще раз стукнул сахаром и протянул мне осолок.
— Угощайся.
— Спасибо, — я принял не раздумывая, чтобы наладит контакт
Можно сказать, что ритуал преломления хлебов состоялся.
— Ну вот мы едим сейчас тушенку. Здесь на Севере деликатесом считаем, а у меня одноклассник сын дипломата, который до моего суда из Брюсселя приехал. Так вот он рассказывает, что у них в магазине сорок пять сортов колбасы, — вдруг ни с того, ни с сего сообщил мне Латкин.
Я даже не сразу понял, что он отвечает мне на вопрос заданный несколько минут назад.
— Чего? Какой какой колбасы? Ты о чем?
— Ну ты спросил, что не устраивает в СССР — я и ответил, что партия и плановая экономика не может дать народу элементарных продуктов.
Я сначала опешил.
— Так, продолжай.
— Да ну, ты сдашь меня, мне срок снова накрутят.
— Андрей, ты не бойся, я ничего никому не скажу. Разговор между нами, по душам.
Он бросил взгляд исподтишка, снова оценивая можно ли мне доверять.
— Ну если по душам, то вся страна в нищите живет. Разве не видишь? Нет свободы слова, человек не может ездить туда, куда ему хочется.
Эх, дурачок ты, дурачок Латкин. Если бы ты знал в какую пучину ужаса извергнет тебя и твоих близких эта твоя гонка за сортами колбасы.
У меня из прошлой жизни осталось свое отношение к тому, что он говорил.
К сожалению, я видел, что народ устал и разочаровался в идее построить справедливую страну будущего. Не весь, но почти большинство больше не верило, что коммунизм возможен. И причин тому было несколько.
Советский народ с момента прихода к власти Хрущева, начал осознавать тот мерзкий негативный факт, что у руля оказались люди предлагающие батон колбасы на каждом столе в виде идеи коммунизма.
В недрах народа росло негодование и ощущения обмана. Первый мощный удар по идее, в которую верили если не все то, уж точно большинство, нанесли, когда объявили Сталина преступным вождем, больным параноиком на знаменитом разоблачительном «двадцатом съезде партии». Дело было не в том, какой Сталин, а в том, что чувствовали люди.
Второй мощнейший удар влепили, как пощечину, когда на двадцать втором съезде пообещали построить коммунизм к 1980 году. «Уже нынешнее поколение людей будет жить