Читать интересную книгу Дурная компания - Александр Торин

Почему-то все официальные лица аэропорта были в омерзительной форме серо-зеленых цветов. Сразу же у выхода из самолета стоял солдатик с каким-то приспособлением и, щелкая кнопкой, остервенело считал пассажиров, сошедших с зарубежного лайнера. Бесформенные женщины в серых мышиных таможенных костюмах, чекистского вида солдаты в зеленых мундирах на паспортном контроле, пристально смотревшие в глаза приезжим, словно пытаясь выявить классовых врагов и шпионов, милиционеры в своих серых пиджаках, все это создавало впечатление того, что я попал в огромную военизированную зону. Таможня не работала, и в единственное окошечко выстроилась огромная очередь ничего не понимающих иностранцев и привычно ожидающих своей очереди недaвних советских граждан. Над последними контрольно-пропускные органы почему-то издевались особенно злобно и изощренно, перетряхивая все чемоданы, как-будто мстили им, прибывшим из-за кордона, за свою неприглядную жизнь.

За линией, разделяющей Россию и нейтральную зону, стояли постаревшие мать и отец и вглядывались в толпу, надеясь увидеть меня. Я помахал им рукой, и мама, увидев меня, сложила руки на груди, словно благодаря Бога за то, что я прилетел и нам довелось-таки еще раз свидеться. За родителями стояла шеренга бандитского вида типов, предлагающих свои услуги по подвозу богатых иностранцев в примечательные места города Москвы. Услуги эти зачастую совмещались с элементарным грабежом доверчивых и мягкотелых жителей мира западной демократии.

В подъезде дома, в котором я провел свое детство, стоял запах запустения и разрухи. На лестницах было темно, так как еще работающие лампочки сразу же выкручивали, а новых достать было невозможно. Какие-то убогие старухи в платках бродили по темным лестницам. У входа стоял самосвал, с которого два мужика в ватниках, ушанках и кирзовых сапогах разгружали рваные бумажные мешки с синей размытой надписью «Санотходы». В одном из мужиков я узнал бывшего маленького мальчика, которого я когда-то видел каждый день катающимся на велосипеде. От мешков, которыми был уже под завязку забит один из лифтов, пахло гнилью.

— Что же это вы таскаете, Ванечка? — спросила мама.

— Да вермишель на фабрике сгнила, нам с батей ее и отдали. Будем кур разводить, — с готовностью ответил он.

Москва, хотя и изменилась, но не так сильно, как я ожидал. Все было почти что по-прежнему, даже люди такие же, только появились нищие старухи и дорогие импортные машины. Последующие несколько дней прошли в веренице встреч, каких-то знакомых и впервые встреченных людей, с надеждой глядящих на меня, спрашивающих: «А где все-таки лучше жить — в Израиле или в Америке?» и ожидающих, что я открою им истину в последней инстанции. Я авторитетно объяснял им особенности жизни за рубежом, описывал красоты и размах Америки, в которой русские инженеры процветают и каждая просверленная дырка приносит фирме миллионы.

Время от времени я аккуратно прислушивался к холодку, то возникавшему и медленно тлеющему у меня внутри, то затухающему и на время совершенно не дающему себя знать. Время пролетело незаметно, голова у меня кружилась, и уже пора было улетать…

Я проходил таможню в том же месте, из которого мы улетали глубокой ночью несколько лет назад. И так же с отчаянием в глазах стояли старики и махали мне руками, и из глаз их текли слезы. Сейчас через этот узкий проходик между стойками проходили подтянутые иностранцы, насмотревшиеся уже вдоволь на заснеженное золотое кольцо России, Красную площадь и Сергиеву лавру. Они везли домой лаковые матрешки, игрушечные самовары и хохломские ложки. Отполированные поручни тускло светились мертвым металлическим светом.

Тогда мы разбудили в час ночи нашего малыша, которому было всего два с небольшим года. «Вставай, зайчик, в Израиль полетим,» — сказали мы ему. — «Там в аэропорту всем детишкам дают конфетки». Он с готовностью вскочил и как взрослый оделся, только глазки были заспанные. Мы в последний раз вошли в лифт нашего нового кооперативного дома, квартиру в котором мы с такими мучениями ждали долгих пять лет, а прожить в котором успели всего два года.

— Малыш, мы сюда больше не приедем, — сказали мы.

— Приедем, — ответил он уверенно, — конфетки съедим и приедем!

В аэропорту царил жуткий бардак, огромная толпа, нагруженная тюками, баулами, в большинстве своем состоявшая из беженцев из начинавших полыхать республик Средней Азии, штурмовала тот же полированный барьер таможни. Нас чуть не смели с ног, каким-то чудом удалось протащить положенные нам четыре чемодана и поставить их на барьер, предназначенный для погрузки в самолет. Ребенку было жарко, ночь была в разгаре. «Ну, где же конфетки?» — хныкал он.

Неожиданно ко мне подошел нагловатый парень с припухшей физиономией, едва пробивавшимися редкими русыми усиками и веснушками на лице.

— Слушай сюда, чемоданчик у тебя негабаритный, грузить нельзя.

— Ты чего, спятил, — удивился я — все по-закону, ты посмотри, какие тюки люди везут, и ничего, а у нас обычный чемодан, маленький, я только на прошлой неделе в универмаге купил.

— Ну, как хочешь, пропадет. Неси назад, сдавай провожающим.

— Сколько? — спросил я, наконец поняв, чего он хочет.

— Триста рубчиков давай и погрузим все в лучшем виде! — бодро ответил парень.

Я только что сдал все остатки советских рублей с нагловатым прищурившимся профилем Ленина, будто планирующего очередные пакости для своих партийных оппонентов. Ситуация была идиотская, но делать было нечего. Я подбежал к барьеру и зашипел: «Триста рублей дайте, быстро!» Родственники заметались, но не подвели. Незаметно зажав деньги в кулаке, я уже направился к покрытому веснушками зевающему парню, но передо мной невесть откуда возник усатый гражданин в сером костюме. «Пройдемте, товарищ, со мной», — сказал он. Делать было нечего. Я был заведен в небольшую комнату и раздет догола. Кроме трехсот рублей ничего компрометирующего у меня обнаружено не было и под общее разочарование присутствующих меня отпустили, деньги, правда, конфисковав.

Судьба чемоданов продолжала меня мучать и, выйдя из роковой комнаты, я подошел к грузчику. Тот спрятал голову в плечи и глухо сказал: «Отойди от меня, паря, я все видел. Да погрузил я твои чемоданы, мне светиться ни к чему, отойди быстрее!».

— Папа, ну где же ты был, когда же дадут конфетки, — хныкал сын. — Я хочу спать!

В пустынных коридорах ночного Шереметьева постепенно накапливалась толпа отъезжающих. Очередей было две. Одна из них улетала в Америку на огромном, специально зафрахтованном с этой целью Боинге, который уже призывно светился огнями на взлетном поле. Вторая ждала самолет Аэрофлота, который должен был отвезти нас в Будапешт, где нам предстояла еще одна пересадка на рейс израильской компании «Эл-Аль».

Внешне две толпы ничем не отличались. Правда, очередь отъезжающих в Америку чувствовала некоторое внутреннее превосходство перед будущими жителями Ближнего Востока. У тех даже не было паспортов, заранее отобранных заботливыми сотрудниками УВИРа. Сбившиеся в кучу, они с некоторой завистью и любопытством поглядывали на внешне неотличимых от них будущих жителей Америки, ожидающих щедрой поддержки правительства и самого президента Соединенных Штатов. Те, в свою очередь, немного свысока поглядывали на неуверенных будущих подданных молодой ближневосточной демократии.

Все отбывающие на Ближний Восток еще не знали того, что произойдет в недалеком будущем. Многие из садившихся на тот самолет штурмом взяли бы барьеры таможни и приползли на коленях в УВИР, моля вернуть им советское гражданство, если бы узнали, что в недалеком будущем усатый иракский диктатор будет, усмехаясь, посылать устаревшие советские ракеты с кулачковым механизмом наведения на города Израиля и все они будут сидеть в противогазах, прислушиваясь к сиренам и взрывам и проклинать тот момент, когда они решили уехать из заснеженной России.

Вместе с нами сидела девочка лет семи, прижимающая к себе потрепанного плюшевого медвежонка. Она держала его на груди и не желала с ним расставаться ни на секунду. На соседней скамье расположились старичок, грудь которого была увешана боевыми орденами, и старушка, тоже с несколькими медалями и с большой авоськой, набитой вещами. На лице ее было написано отчаяние. Старички как будто сошли с фотографии, изображающей встречу ветеранов, только лица у обоих были испуганными, как будто началась новая война.

— Куда, куда мы летим? — шептала старушка. — Вы не знаете, молодой человек, там действительно по субботам нельзя выходить из дома и есть? — спросила она меня.

— С чего вы это взяли? — удивился я.

— Да дочка пишет, они живут в каком-то религиозном квартале. А мы остались совсем одни, друзья все умерли, есть нечего. Кроме детей, ничего в жизни не осталось, да тут еще соседи напились и на двери свастику нарисовали. Боже мой, была встреча ветеранов, пошли на кладбище, так там рядом старая могила была и по-еврейски написано, так ее всю разворотили. За что нам до такого дожить пришлось? Нам все равно умирать, так хоть рядом с детьми. Я так боюсь, не хочется никуда ехать, а что остается делать? Все из-за Горбачева, нельзя было людям свободу давать! — Она поджала губы и замолчала, медленно раскачиваясь. Старичок посмотрел на меня, на малыша как-то натянуто, через силу улыбнулся и отвел взгляд в сторону.