Читать интересную книгу Запасная столица - Андрей Павлов

– Да хорош ли табачок-то?

– А ты попробуй, сынок. Со своего огорода. Старик хвалит. И семена добрые. Свернув в три пальца толщиной, даром, втянешь дымку.

– Нет, слабоват. Пойду еще погляжу у кого.

– Ступай, милый.

Все повторяется, не один раз, и в кармане уже запас на полдня.

Буханка ржаного хлеба стоила 300 рублей. Белого не видели. Будто его и не было никогда. Полбутылки водки – 500.

Иной раз бессовестно обманывали. Слышал я: вместо водки наливали под сургучную пробку простую воду. В куске хозяйственного мыла оказывался деревянный брусок. На толкучке нередко устраивали милицейские облавы: искали дезертиров, спекулянтов.

Частенько, по-соседски запросто, наведывалась к дяде коренная жиличка коммунальной квартиры, Елизавета Андреевна. Мужеподобным породистым лицом старуха была удивительно похожа на Ивана Андреевича Крылова, только что без бакенбардов. Приходила она обычно с обильными уголовными новостями из очередей: ограбили среди бела дня, раздели до исподнего, отняли карточки. Рассказывала самозабвенно. Слушая ее, Алексей Андреевич терпеливо морщился, поглядывал на часы. о у гостьи было свое время. Под обеденным столом хранилась фамильная драгоценность – ящик с картошкой. Елизавета Андреевна, улучив удобный, как ей казалось, момент, ашарит за разговором две-три картофелины и сунет в карман фартука.

– Ну, посидела, пора и честь знать, пошла я.

Все знали о ее тайных уловках. Прощали немощной старухе диверсии.

Наградили Алексея Андреевича орденом «Знак Почета». Радость в доме какая-никакая. Пришла как-то соседка, с новостями, и не иначе опять за новой данью.

– Поздравьте Алексея Андреевича, ему орден дали.

– Ордер? И на что?

– Не ордер, а орден!

– Ну-у, всего-то. А мне послышалось – ордер. Вот бы хорошо!

Тогда, помимо продуктовых карточек, и ордера выдавались: на калоши, туфли, брюки ли платья. Подойдет тебе, нет ли, дело не в том: продать можно или обменять на что ужное. Правда, редко талонно-ордерская удача случалась.

До сих пор помнится и другая соседка, тетя Тоня, жившая в комнате рядом. Работала на на подшипниковом заводе. Одна троих малолетних детишек подымала. Зимой сорок второго, как правило, уже поздними вечерами, заставали ее соседи возле выставленных в оридор мусорных ведер. Выбирала тетя Тоня из них картофельные очистки, по неумению или второпях снятых с клубней не экономно толстыми, какие можно было употребить в варево.

Я с девчонками повадился ходить на спектакли Большого театра, который осенью, своившись в Самаре, стал ставить спектакли.

Мертвый мрак улицы Галактионовской. Грохот темного трамвая. Хруст снежка под ногой. Вот и площадь Куйбышева, изрытая щелями-укрытиями на случай бомбежки.

Мороз и ветер. А за дверями театра – будто фантастический остров: сверканье люстр, адежное тепло, оживленные лица, звуки настраиваемых инструментов. И – бархат кресел! А волшебство музыки Чайковского, Глинки, Верди?.. На целых три часа здесь уходили от тебя тревоги и лишения войны, ты забывал о постоянном ощущении голода. Мне посчастливилось услышать оперы «Травиата» и «Евгений Онегин», «Иван Сусанин» и «Пиковая дама», «Аида» и «Иоланта», «Снегурочка» и «Кармен». Увидеть балеты «Лебединое озеро» и «Дон Кихот». Я слушал голоса В. Барсовой и И. Козловского, М. Михайлова и И. Шпиллер, М. Рейзена и М. Максаковой, А. Пирогова.

В антрактах, в фойе, я впервые видел дипломатов, очень близко, до запаха их одежды. Смокинги, галстуки бабочкой. Декольтированные вечерние платья дам с блеском драгоценностей. Я замечал их любопытствующие взгляды на более чем скромно одетых самарцев, редких в театре военных с серо-зелеными полевыми петлицами. Мужчины-дипломаты, сытые, ухоженные до неприличия и неприязни, курили диковинные тогда сигареты. Со стороны тайком рассматривая заграничных гостей, я с наслаждением и завистью вдыхал чудный запах табачного дыма, неведомого в тогдашней Самаре. Чуть ли не с ненавистью я следил, как чужестранцы, с первым звонком к новому действию спектакля, бросали в урны «бычки» в полсигареты!! Этакое богатство! Только через несколько лет, уже после войны, став моряком, впервые выйдя в заграничное плавание, я узнал, что именно так сладко пахли сигареты «Кэмзл» и «Честерфилд». Тогда, в 41-м, мальчишкой, я, конечно же, не думал, а теперь, вот на этой странице, уверен; очень удобно было дипломатам из своих лож разглядывать восторженные лица зрителей, и в который уж раз чужестранцы, безуспешно, пытались разгадать непостижимую и нам самим тайну души россиянина. Немцы на подступах к Москве, неисчислимы потери, и в то же время – высочайшее искусство в глухой провинции, и жажда радости в глазах как свидетельство неистощимой духовной силы народа.

В пригороде Самары, на Красной Глинке, где жила моя семья, в прибрежных лесах, окружавших поселок, формировались воинские части. Рассматривая петлицы красноармейцев и командиров, я замечал: вчера здесь были танкисты. Ночью земля содрогалась от проходящих по недалекому от дома шоссе танков, и утром еще были заметны следы гусениц. Нынче – пехотинцы. Очевидно, все они уезжали ночью.

Однажды я ждал, заросший лохмами уже до невозможности, своей очереди в парикмахерской. Вошел капитан с эмблемами артиллериста, в совсем новой шинели, еще пахнущей складом. Он разделся и сел рядом со мной, с беспокойством поглядывая на часы с решеткой поверх циферблата. Кто-то уступил ему свою очередь. Капитан благодарно кивнул и уселся в кресло перед зеркалом. На вопросительный взгляд парикмахера сказал жестко:

– Побрейте меня… семь раз.

– Слушаюсь.

Никто не удивился. Мы догадались: наверное, уже сегодня капитану предстояло уехать на фронт. В 41-м бриться в окопах было некогда.

Я возвращаюсь из школы после второй смены. Слякотный октябрьский вечер. Шоссе пустынно. Уже облетевший лес подступает близко черной стеной. Сырой ветер доносит оттуда непонятные в эту пору железные звуки и запах дыма. Мне не по себе, и я тороплю шаг. Вдруг вынырнул из леса кинжальный свет автомобильных фар. Поравнявшись со мной, останавливается «Эмка». Дверца отворилась.

– Стой! Куда идешь в ночь? Кто такой?

Я молчу.

На меня строго смотрит человек в шинели со шпалами в петлицах.

– Школьник? – разглядел он сумку с книгами.

– Да.

– Где-то здесь должен быть поселок Управленческий. Ты знаешь?

– Да. Еще немного проехать и повернуть направо.

– Трогай, сержант!

Я еще долго смотрю вслед тающему в темени малиновому огоньку.

ПРИЕХАЛ ЛИ СТАЛИН В КУЙБЫШЕВ?

Пока дипломатический корпус занят своими хлопотами по устройству и налаживанию работы в неведомой ему ранее глухомани – Самаре, остановимся на вопросе: собирался ли и Сталин эвакуироваться из Москвы в Самару?

И да, и нет, очевидно.

"Да" потому, что у него не было уверенности в октябре: удастся ли отстоять Москву.

"Нет" потому, что он должен был отдавать себе отчет в том, что его отъезд из Москвы в Самару или еще куда в глубь России равносилен краху.

Что бы мы ни думали о Сталине сегодня, в 1941 году оставление Верховным главнокомандующим Москвы, Кремля означало бы поражение. Может быть… да, наверное, не окончательное, но…

Молотов вспоминает: «…Никаких колебаний у Сталина не было. Он не собирался уезжать из Москвы…».

Точно ли это? Не призабыл ли что существенное Молотов? Умом и сердцем – не собирался.

И как же тогда в таком случае толковать строку в скобках из решения Государственного Комитета Обороны от 15 октября: «Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке».

Завтра или позднее… Без согласия Сталина записать этакое? Немыслимо!

Должно статься, ответ просится такой: все было готово к эвакуации Сталина. Ждали той самой «обстановки», когда решение ГКО подлежало исполнению. Не в силу дисциплины, а по возможной неминуемости трагической развязки событий в окопах под Москвой.

Доподлинно известно, что дочь свою, Светлану, Сталин уже отправил в Самару. Причем, – любопытная деталь: сперва он отправил Светлану в Сочи. Прожила она там недолго, и снова в дорогу, теперь уже в Самару, куда должен был приехать и отец.

В Самаре Светлана устроилась в доме, где ныне располагается редакция окружной газеты «Солдат Отечества».

Наверное, к воспоминаниям дочери Сталина нам следует отнестись с большим, нежели к чьим иным, вниманием и доверием. В своей книге «Двадцать писем к другу», написанной искренне, Светлана оставляет очень важные для истории и нашего повествования подробности, касающиеся Самары:

«…Неожиданно нас собрали и отправили в Куйбышев: долго грузили вещи в специальный вагон… Поедет ли отец из Москвы – было неизвестно; на всякий случай грузили и его библиотеку. В Куйбышеве нам всем отвели особнячок по Пионерской улице, с двориком. Дом был наспех отремонтирован, пахло краской, а в коридоре – мышами. С нами приехала вся домашняя «свита»; повара, подавальщики, охрана. Я ходила в школу в девятый класс. Осенью 1941 года в Куйбышеве было подготовлено жилье и для отца. Ждали, что он сюда приедет. Отремонтировали несколько дач на берегу Волги, выстроили под землей колоссальные бомбоубежища. В городе для него отвели бывшее здание обкома, устроили там такие же пустынные комнаты со столами и диванами, какие были у него в Москве. Все это ожидало его целую зиму…».