Читать интересную книгу Исповедник - Дэниел Сильва

Миновав арку, реставратор вышел к рива делла Скьявони – широкой набережной перед каналом Святого Марка. Здесь было много туристов, не испугавшихся сырой и холодной мартовской погоды. Из звучавших на набережной языков реставратор различил примерно с полдюжины, на половине которых он мог говорить. Долетела до него и фраза, произнесенная на иврите. Долетела и растворилась, как принесенная ветром музыкальная нота, но сердце защемило от звука родной речи.

Неподалеку стоял речной трамвай номер 82. Реставратор поднялся на борт и занял место у перил, откуда мог видеть лицо каждого заходящего и сходящего пассажира. Он вытащил из кармана записку, прочитал ее еще раз и выбросил за борт, проводив взглядом белый комочек, уносимый тихими водами лагуны.

В пятнадцатом веке в районе Каннареджо был выделен болотистый участок, на котором предполагалось построить литейную мастерскую, называвшуюся на венецианском диалекте гето. Мастерскую так и не построили, но сто лет спустя, когда правители Венеции искали подходящее местечко, куда можно было бы согнать разрастающееся и нежелательное еврейское население, отдаленный участок, уже известный как Гетто Нуово, показался им идеальным для этой цели.

Участок имел большую площадь, и на нем не было приходской церкви. Прилегающие каналы образовывали естественный ров, отрезавший островок от соседних общин, а единственный мост могли бы охранять стражники-христиане. В 1516 году христиане Гетто Нуово были выселены, а их место заняли евреи Венеции. Последним разрешалось покидать гетто только после восхода солнца, только после того, как прозвонит колокол на стоящей отдельно колокольне, и только имея на себе желтые тунику и шапочку. С наступлением ночи им всем надлежало вернуться на остров, и ворота запирались. После захода солнца покидать гетто могли только лишь еврейские врачи. Численность его населения колебалась, достигая в лучшие времена пяти тысяч. Сейчас в гетто проживали всего двадцать евреев.

Реставратор прошел по металлическому мосту. Перед ним, окружая площадь со всех сторон, стояли необычайно высокие для Венеции жилые дома. Он вошел Bsottoportego[6] и мгновение спустя появился на площади, кампо ди Гетто Нуово. Кошерный ресторан, еврейская булочная, книжная лавка, музей. Были здесь и две старые синагоги, заметить которые мог только глаз тренированного человека. Их выдавала одна деталь: пять окон на втором этаже каждого здания. Пять окон – символ пяти книг Пятикнижия.

Между длинными тенями и лужами играли в футбол с полдесятка темноволосых мальчишек. Мяч откатился к реставратору. Он ловко вернул его в игру, нанеся мастерский удар внутренней стороной стопы. Один из игравших принял мяч на грудь. Это был тот самый паренек, который приходил днем в церковь Святого Захарии.

Узнав гостя, мальчик молча кивнул в сторону pozzo – колодца, расположенного в центре площади. Реставратор повернулся и увидел знакомую фигуру человека, курившего сигарету. Серое кашемировое пальто, серый шарф, плотно обмотанный вокруг шеи, голова, формой напоминающая пулю. Смуглое, иссушенное солнцем и ветром лицо, изрытая глубокими морщинами кожа – скала в пустыне, простоявшая миллион лет и противостоявшая всем стихиям. Глаза закрывали маленькие круглые очки, снова вошедшие в моду, о чем их владелец вряд ли догадывался. Странным на этом лице было лишь выражение нетерпения, похоже, приклеившееся к нему навсегда.

Когда гость приблизился, старик поднял голову, и губы его скривились то ли в усмешке, то ли в гримасе. Он схватил реставратора за руку и сжал пальцы так, будто намеревался их сломать. Потом нежно поцеловал его в щеку.

– Ты здесь из-за Бенджамина, верно?

Старик опустил сморщенные веки и кивнул. Потом зацепил реставратора за локоть двумя короткими толстыми пальцами и сказал:

– Прогуляйся со мной.

Реставратор напрягся, но только на мгновение. Ничего не поделаешь. Погиб один из своих, а Ари Шамрон не из тех, кто сидит в таких случаях сложа руки.

В последний раз они виделись год назад. С того времени Шамрон заметно постарел. Идя со стариком по периметру площади, Габриель с трудом подавлял желание взять его за руку. Щеки ввалились, а серо-голубые глаза – стальные глаза, взгляд которых некогда вселял страх как в друзей, так и в союзников, – повлажнели и затуманились. Когда старик поднес к губам турецкую сигарету, Габриель заметил, что рука у него дрожит.

Именно руки превратили Шамрона в легендарную личность. Вскоре после того, как он поступил на службу в Контору в пятидесятых, начальство обратило внимание на то, что для человека вполне заурядного телосложения он обладает невероятно сильным рукопожатием. Его обучили искусству молниеносного захвата на улице и бесшумного убийства и отправили на оперативную работу. Шамрон предпочитал гарроту[7] и пользовался ею с ужасающей эффективностью как на мощеных улицах Европы, так и в грязных закоулках Каира и Дамаска. Он убивал арабских шпионов и генералов. Убивал нацистских ученых, помогавших Насеру строить ракеты.

А однажды, теплым апрельским вечером 1960 года, в небольшом аргентинском городке к северу от Буэнос-Айреса, Ари Шамрон выпрыгнул из машины и схватил за горло Адольфа Эйхмана, дожидавшегося автобуса, чтобы поехать домой.

Только Габриель знал, что в тот раз операция едва не сорвалась: Адольфу Эйхману почти удалось бежать, потому что Шамрон споткнулся, наступив на развязавшийся шнурок. В последующие годы он еще не раз балансировал на опасной грани, разделяющей победу и поражение, и именно поэтому, попав в высокие кабинеты на бульваре Царя Саула, так и не взошел на самый верх. Премьер-министры никогда не знали, чего ожидать, когда Шамрон появлялся у них на пороге: сообщения об очередном потрясающем успехе или признания в еще одном унизительном провале. Готовность рисковать была его силой в оперативной работе и слабостью в политической игре. Габриель давно перестал считать, сколько раз старика отправляли в ссылку, а потом снова – под фанфары – призывали на службу.

В конце концов Шамрон ушел из высоких кабинетов, хотя его отставка так и не стала постоянной. Он принял сомнительный титул специального административного советника, позволявший напоминать о себе тем, кто хотел бы его забыть, и, сохранив немалое, хотя и не бросающееся в глаза влияние, много времени проводил на вилле с видом на Галилейское море. Генералы и тайные агенты регулярно наведывались туда, дабы засвидетельствовать свое почтение, и ни одно важное решение, касавшееся безопасности государства, не принималось в обход этого старика.

Состояние его здоровья было тщательно охраняемой тайной. До Габриеля докатывались слухи о раке простаты, о сердечном приступе, о хронических проблемах с почками. Все понимали, что долго старику не протянуть. Шамрон не боялся умереть, но опасался, что на его место придет самодовольная посредственность. Вот и сейчас, когда они медленно брели по старому гетто, рядом с ними шла смерть. Смерть Бенджамина. Смерть Шамрона. Близость ее не давала старику покоя. Он вел себя как человек, который торопится подвести итоги и свести счеты. Как солдат, готовящийся к последнему бою.

– Ты летал на похороны?

Шамрон покачал головой.

– Бенджамин опасался, что если станет известно о его работе на нас, это бросит тень на его академические достижения. Мое присутствие на похоронах только породило бы ненужные вопросы как в Израиле, так и за границей, поэтому я воздержался от поездки. Впрочем, должен признаться, большого желания и не было. Тяжело хоронить ребенка.

– А присутствовал ли кто-то вообще? В Израиле у него родственников не осталось.

– Мне сказали, что были несколько человек из университета и старые знакомые, не имеющие отношения к нашим делам.

– Кто прислал тебя сюда?

– Какое это имеет значение?

– Имеет. Для меня. Итак, кто тебя прислал?

– Я как отпущенный досрочно заключенный, – устало пожаловался Шамрон. – Не могу и шага сделать без одобрения вышестоящего начальства.

– И кто же теперь это начальство?

– Прежде всего Лев. Конечно, если бы все решал только он, меня уже давно посадили бы на хлеб и воду в комнату с железной койкой. К счастью, есть еще и премьер-министр.

– Твой товарищ по оружию.

– Скажем так, у нас схожие взгляды на природу нынешнего конфликта и истинные намерения наших врагов. Мы с ним говорим на одном языке, и нам хорошо в компании друг друга. Он позволяет мне оставаться в игре, несмотря на все старания Льва как можно быстрее завернуть старика в погребальный саван.

– Это не игра, Ари. И игрой никогда не было.

– Не надо напоминать мне об этом, Габриель. Ты живешь в тихой и спокойной Европе, тогда как шахиды ежедневно взрывают себя на улицах Израиля.