Читать интересную книгу Бабочка - Ольга Горовая

Понятия не имею, помнит ли она о той своей просьбе. Но я-то помню.

Несмотря на всю паскудность дня, вопреки противному и гадкому горькому привкусу во рту, не от водки или дыма, от вины и самоедства, я улыбнулся этому воспоминанию. И не имея больше сил думать и прикидывать, обвиняя себя каждым допущением, прибегнул к верному средству, которое спасало меня в самых хреновых ситуациях. Откинувшись на спинку дивана, я запрокинул голову, закрыл глаза и стал «извлекать» из своей памяти настолько ценные и дорогие мне воспоминания, о которых никто не знал, что в груди что-то сразу разжалось. Словно ослабло давление реальности, в которой я уже не мог вернуть Свете отца и брата. Ну и мать тоже.

Впервые я увидел Свету, когда ей только стукнуло восемь месяцев. Ну, знаете, эти ненормальные молодые родители первый год не то, что месяцы, дни и недели считают. Вот так вот, когда я отправлялся на отсидку своих восемнадцати месяцев, по Динке еще и угадать ничего нельзя было, а вернулся с зоны уже «дядей».

Нет, ясно, Сашка мне рассказывал потом, писал на зону. И о том, какая Дина классная, и как он ее обожает. И что не может не жениться на ней, ведь влюблен по самые уши (ну, короче, чтоб проще и понятней, женились они по залету). Может, если бы я на тот момент был дома, отговорил бы брата, как-то уболтал бы, ну уж очень меня Динка раздражала своим расчетливым блеском в глазах и тем, как при виде меня нос воротила, вчухивая Сашке, что его брат с криминалом связался и стоит оборвать с ним всякие связи. Зато те денежки, что я Сашке давал на жизнь, она тратить не брезговала никогда.

В общем, ладно, не я теперь ей судья. Тем более, что по факту я и правда влез в это дело «по самое не могу». Такой уж уродился, видимо, как не раз вздыхала мать, утирая горькие слезы разочарования и обиды. Но все равно любила меня.

А я что? Ну не по мне, порывистому, горячему, жаждущему всего и сразу еще в шестнадцать лет, был долгий путь с университетами и нудным вкалыванием. Тем более не мое было торчание у станка на каком-то задрыпанном заводе. Куда более привлекательным и реальным мне виделся иной вариант. А уж в тех реалиях нашего государства…

Еще пацаном я потихоньку, не наглея, прибился к «правильным» людям. Всегда помогал, чем мог, не воротил нос и ничего такого из себя не строил, и они меня не забывали. Потому, когда мне предложили взять на себя то, чего не делал, чтобы прикрыть одного «хорошего» человека, с гарантией, что обо мне потом позаботятся и возьмут в оборот, прикроют на зоне, да и после досрочного за примерное поведение, шанс дадут, потому как парень я перспективный – согласился не раздумывая. Хоть самому только восемнадцать стукнуло. Одноклассники по университетам и гарнизонам с призывом разъезжались, а меня в СИЗО упрятали.

Вероятно, этим я разбил сердце матери в первый раз, но не в последний. Впрочем, на тот момент меня больше волновало то, что уходя на зону, я оставлял семье деньги, которые мне за все это дали. Таких денег никакой студент и на трех работах не заколотил бы.

На эти деньги и сыграли свадьбу брату. А потом он меня и «порадовал» новостью о племяннице.

Ну, я не то чтобы прыгал до потолка. И близко нет. И не мог понять, с какой придури Сашка так этим хвалится, если женился в восемнадцать, когда жизнь только начинается, и столько вариантов? Ну, короче, ладно, женился, чего уже. Отцом стал. От армии его батя снова-таки за оставленные мной деньги отмазал. Вот и жили они с Динкой, дочкой и с нашими родителями в трешке.

Люди, которых я прикрывал, обо мне и своем слове не забыли, да и на зоне я завел пару полезных связей. Так что, как и обещали, через полтора года меня выпустили. И вот я выхожу из плацкарта на вокзале родного города: уставший и голодный как собака, злой на долбанных дачников, которые шесть часов пихали мне в лицо то какие-то саженцы, то черенки лопат и грабель, и тут же попадаю в объятия брата.

Он был в курсе того, за что и как я сел. И даже благодарил за деньги. Да и родители знали, но от этого не больше одобряли мой выбор. Ну, в общем, приехал меня Сашка встречать на старом «москвиче» бати. С бутербродами и термосом с чаем. А по дороге, не в службу, а в дружбу, упросил меня на два часа свалить в парк, погулять с племянницей, типа. Потому как приехал я на день раньше, и родители еще на даче. А у них с Динкой после родов еще не было такого шанса нормально… оттянуться. Учитывая то, что у меня девки полтора года не было, такая просьба казалась откровенным издевательством. И все-таки я молча кивнул, потому что не видел в глазах брата поддевки или сарказма, только все ту же наивность и восторженность, как и когда уходил на зону. Вот так вместо нормального душа, обеда и сна, а может и чего-то более приятного после всего этого, если бы у меня нашлись силы выйти куда-то, я оказался у дверей родного дома с термосом чая, тремя бутербродами с маслом, варенкой и сыром, и коляской. С ног до головы смеренный таким подозрительным и презрительным взглядом Динки, словно она очень хотела меня оплевать, а не доверить дочку. Но видно и ее допекло отсутствие нормальной супружеской жизни. Кивнув, она выдавила из себя: «Света покормлена». Очень тихо, очевидно, опасаясь разбудить ребенка. А потом захлопнула двери перед моим носом. Спасибо, хоть вещи забрали.

Ну: «добро пожаловать домой, дорогой брат», как говорится.

Честно, начиная заводиться, я вцепился зубами в первый бутерброд и с такой злобой хлебнул чая, что обжег губы. Матюкнулся, распугивая своим злобным видом мамаш на скамейках парка, куда успел добраться. Глотнул еще чая и наконец-то заглянул в коляску, которую мне так щедро всучи… «доверили». По правде сказать, до этого я ни разу не смотрел за детьми, и даже подивился уверенности брата в том, что без проблем с таким справлюсь. Но как-то обошлось. Может, настроение у моей племянницы было хорошее, а может еще чего – звезды как-то по особому встали, например.

Ну, в общем, глянул я внутрь. Девчонка, а как-то сразу было видно, что это – девочка, не спала, как ни странно. Лежала себе в коляске, вертелась с боку на бок тихонько, не издавая ни звука. И разглядывала чернющими глазенками то свои ручки, то небо над коляской. И делала это настолько для меня странно и непонятно (ну, так пялилась на свои крохотуличные пальчики, так чего-то в синем майском небе высматривала), что я даже про чай забыл. Уставился на нее и пялился во все глаза, пытаясь понять, чего это за зверь такой – дочка Сашки?

И вот тут ей на нос села бабочка. Пестрая такая, с большими ярко-желтыми крыльями, на которых были разбросаны и синие, и коричневые, и еще хрен знает какие, цветастые точки.

Я решил, что все, кранты, сейчас такой ор поднимется, что сбегутся все вокруг, даже менты, проверять, не выкрал ли вчерашний зэк ребенка. А я даже не знаю, как ее успокоить. Но Светка вместо этого скосила свои глазенки так, что как только их не вывихнула, уставившись на эту бабочку. И засмеялась.

Бабочка вспорхнула. Но я уже не следил за насекомым.

Я никогда раньше не слышал, как смеются такие дети. Ну, маленькие, в смысле. А в последние восемнадцать месяцев, вообще, слышал мало приятного. И меня так проняло этим смехом ни с того, ни с сего. Так торкнуло, что даже злость и раздражение на этих «кроликов» – Сашку с Динкой – ушли. И что-то давящее, что надежно обосновалось за грудиной на зоне, отпустило. Блин, в тот момент я даже про собственные полтора года воздержания забыл. Расслабился, уселся на скамейку довольный, как слон. И просто рассматривал Бабочку (с того момента я не мог называть ее иначе, только так): чего она делает, как хмурит свои бровки, как тащит пальцы в рот, а потом с удивлением рассматривает длинные ниточки слюней, блестящие на солнце. Как пытается сесть и вылезти из коляски.

Она казалась мне каким-то запредельным и непонятным чудом, данным нам непонятно за что. Даже не нам. Мне. Но это чудо было таким смешным и забавным, таким … чудесным, что я насмотреться не мог. И не просто не пришел под дом через оговоренные два часа, а Сашке еще и пришлось искать нас в парке.

После возвращения домой мне досталось жить в гостиной - комнату, которую раньше мы делили с Сашкой, теперь занимала его семья. До сих пор помню осторожную и неуверенную радость родителей, вернувшихся вечером, непривычную для меня в родном доме толкотню на кухне и очередь в ванную. И первую ночь, которую провел в гостиной.

Гуляя с Бабочкой в парке, ни за что бы ни поверил, что этот младенец может орать так, что, казалось, потолок поднимался. Потому не сразу сообразил, чего происходит и нахера это охранники врубили сирену в час ночи? Чтобы в очередной раз попытаться подергать заключенных, не иначе.

То, что плачет Бабочка - до меня дошло минуты через две. И скажу честно, я понятия не имел на тот момент, отчего ребенок может вообще плакать. А уж так… Ну, точно ее по живому резали, не меньше. Меня аж с дивана подбросило, да так, что все еще не привыкнув, что уже не на нарах, я больно врезался коленом в угол серванта. Ругнулся, пытаясь проморгаться от искр в глазах, и попытался сориентироваться: все было тихо, кроме продолжающегося плача ребенка. Сашка чего-то напевал, Дина бормотала, мама тихо прошла по коридору и о чем-то поговорила с моим братом, но все без напряга и суеты. Даже как-то сонно. Я вообще в ситуацию не врубался. Это че, нормально, кода дите так надрывается?