и ждал ее этим днем. Будто бы они договорились о встрече когда-то давно, так давно, что она и сама забыла об этой договоренности.
– Хорошо… – неловкое согласие и очередная попытка набросать черты лица. Теперь в профиль: он повернул голову к окну, и его глаза разбились разноцветными искрами витража. А ведь сам витраж был какой-то простецкий, мещанский: ромбики, примитивные листья непонятного плюща, смеющийся гном в зеленом костюмчике и с рыжей бородой. Но в глазах человека напротив это все оживало, становилось другим. Ее рука дрогнула. Портрет снова был слишком мертвым.
От необходимости в очередной раз шуршать страницами ее спас подошедший работник. Он выставил перед ней стакан с пенящимся напитком цвета темного вина, а перед ее собеседником – кружку привычного ее восприятию светлого. Когда-то, пока мама и папа не развелись, у отца каждый вечер был такой стакан. Мама называла его алкоголиком и ругала на чем свет стоит и тогда, и до сих пор. Но пиво… оно казалось ей всегда необыкновенно красивым в граненом стакане.
– Ну, что, за счастье? – Он снова усмехнулся, с живостью подаваясь вперед и подхватывая свой напиток. Она с опаской подняла свой. Пить с кем-то, да еще и незнакомым!.. какая опрометчивость, что ей скажет мама! Да пусть скажет что угодно. Сегодня она хочет понять, чем постоянство отличается от счастья, если отличается.
Эль оказался необыкновенно вкусным. С легкой горечью, пощипывающей язык, наполненный вишнями, будто бы черешнями даже, яркий и теплый по своему оттенку. Восприятие цветов, черт, звуков смешалось со вкусовыми ощущениями. Эль звенел, журчал перекличкой задорных воробьев в ветвях цветущей вишни. Это был вкус чего-то радостного, вроде бы уютного, хотя и не связанного с домом. Что-то далекое, приятное.
– Нравится, – он не спрашивал: был доволен своим попаданием. И она кивнула и вдруг рассмеялась. У эля был вкус этого человека. Нечто родное, знакомое и при всем том напрочь позабытое.
– Можно я буду называть тебя Рафаэлем? – Чувство жизни, ощущение, как игра и фальшь превращаются в нее, наполнило до краев.
– Конечно, меня же так и зовут. Будешь моей Марией?
– Это мое имя. А почему Мария?
– Магдалена или Богоматерь. Две грани и все же очень близкие образы. А почему Рафаэль? – Он прищурился. И в лучах расходящихся морщин таилось нечто высокое, странное, светлое.
– Потому что художник. И ангел, – ей стало немного неловко от своего выбора имени для него. Оно было гораздо более чужим для родного языка, чем имя, выбранное им. Хотя к смуглой коже и каштановым волосам оно подходило. Он и сам был словно бы чуждым этому месту, этой стране. Даже, может быть, миру.
Они посидели еще. Чем меньше оставалось эля в стакане, тем живее и свободнее выходили у Марии линии в блокноте. Ей удалось поймать свое чувство, которое она испытывала к Рафаэлю и, хотя само оно все еще было ею не изучено, оно покорно перетекало через ее руку, по карандашу – в рисунок. Цвет у нее был всего один – серого НВ, но казалось, что вот видны отблески зеленого на волосах, красного – на щеках, а глаза, медовые от природы, искрятся рыжиной бороды потешного гнома. Мария попросила еще стакан эля, когда работник паба проходил мимо. Ей показалось, будто он ей как-то по-особенному улыбнулся, а потом – и это совершенно точно – назвал красавицей. И она рассмеялась, легко и непринужденно. Тень мамы, которая все это время сидела с ней за партой, за столом, ходила с ней по дорогам, неожиданно растаяла. Кто сказал, что эти люди – недостойные? В каждом из них кипели чувства, эмоции, как в ней самой. Они были живы, и уже это делало их достойными.
– Ишь, разошлась. Смотри – до дома не дойдешь, – Рафаэль потягивал все тот стакан, не торопясь, наслаждаясь. Ему нравилось, как все складывается. Просто потому, что он любил, когда люди, растоптанные, потухшие, залитые дождем вдруг разгорались ярким пламенем.
– Тогда, может быть, к тебе? Ты ведь неподалеку живешь, – почему-то Мария была в этом уверена. Она уже бывала у него дома, когда-то очень давно. Это была квартирка под самой крышей, в спальной, которая была дальней комнатой из двух смежных, в левом углу по стене с окном была перманентная течь. Рафаэль был писателем, а потому эта течь не волновала его, разве что в очень сильные дожди или по весне, когда снег таял.
– Да, пожалуй, можно. Уверена? Могу и до дома проводить.
– Нет. Не хочу домой. Там – она.
И, нет, она говорила не о матери. Мать стала чем-то прошлым, решенным. Она говорила об Анюточке, которую Юлия Валерьевна ковала под себя, под свои страхи и надежды. Мария не хотела Анюту знать. У нее всегда были запавшие глаза и вытянутое лицо. Унылейшее зрелище.
– Тогда договорились, – Рафаэль попросил счет и, пока Мария накидывала быстрыми росчерками его руки, расплатился за них обоих. Она была полностью поглощена процессом созидания, ей даже казалось, что под ее вольными росчерками меняется и человек напротив. Так, например, она вдруг заметила, что там, где нарисовала случайно на руке родинку, поставив точку, эта самая родинка и оказалась. Аккурат у ложбинки между безымянным и средним пальцами левой руки. А ведь у нее самой была такая, только справа! Это совпадение показалось ей интригующим: Мария вспомнила истории о двух половинках одной души, которые стремятся друг другу и образуют самые гармоничные пары. Может быть, это как раз и есть ее вторая половинка?
Народу стало прибывать, а день сменился вечером, когда Рафаэль вывел свою подругу на улицу. Зонта у него не было, так что от мелкой мороси они прятались под его кожаной курткой. Мария уловила приятный аромат тонкого парфюма, когда прижималась к нему, доверчиво и трепетно. Ей нравился этот запах, он навевал мысли об исходе лета, о теплом сене и парном молоке – почему-то он вызывал образы из самого детства. Рафаэль был теплый, живой, яркий. Ей с ее новым восприятием они оба казались мерцающими огоньками, которые почти бегут среди ползущих мимо стылых углей. «Люди, зачем вы смотрите под ноги? Посмотрите на небо! Какие краски!» – хотелось ей крикнуть. Хотелось вздернуть хорошенько прохожего в костюме, схватить за лацканы и встряхнуть. Что проку в сером камне под ногами, когда облака переливались у горизонта золотом и кораллом! Как можно смотреть на мертвые опавшие листья, когда есть живые ветви!
Мать звонила много раз. Так много, что Мария просто отключила телефон часа в два ночи. Ей