class="p1">– Ничего, это был удивительный…
И тут распахнулась дверь: миссис Бейкер и мать Дэйзи, а за ними – еще полдюжины нарядно одетых взрослых. Я тщетно подыскивала хоть какое-нибудь объяснение в надежде убедить их, что я не виновата, но Дэйзи оказалась сообразительнее.
Она разразилась громкими пронзительными рыданиями, моментально перейдя от оцепенения к страдальческим и трагическим воплям. Сидя плечом к плечу с ней, я почувствовала, как ее трясет, и вдруг с немым удивлением поняла, что она ничуть не притворяется.
Из коридора послышался рык, и в мою сахарно-розовую, полную дыма комнату ворвался, словно медведь на пасеку, мистер Фэй. Он сграбастал Дэйзи в объятия, она вцепилась в него так же крепко, как он схватил ее. Они переговаривались вполголоса на языке, который, как я узнала позже, знали только они, – это был шифр общей крови и красоты, осколки некой викторианской магии, которой мистер Фэй обучался в Йеле.
Он вынес всхлипывающую и дрожащую Дэйзи из моей комнаты, а тем временем миссис Бейкер наклонилась и опасливо потрогала пальцами сырую кашицу, которая еще недавно была львом. Отхлынув, мой ужас обнажил неожиданное горе: лев ожил, а теперь исчез.
Миссис Бейкер выпрямилась, вытирая пальцы об один из моих носовых платков, лежавших неподалеку, и раздраженно взглянула на меня. Как я уже говорила, она была женщиной, скупой на слова. Этим словам предстояло градом острых камней обрушиться на меня утром, а сейчас она только повернулась к своим гостям, предлагая им пройти в гостиную, где их ждали атмосфера уюта и покоя и хороший портвейн.
Прежде чем уйти, она резким щелчком погасила лампу на моей тумбочке, а потом закрыла дверь, оставив меня в темноте, которая урчала от ярости и пахла мокрой ватой и жженой бумагой.
Глава 3
Терпеть не могу то и дело признавать свои ошибки.
Когда я упомянула Гэтсби в собственном доме Дэйзи, в присутствии ее мужа, в моем представлении он был никак не связан с лейтенантом Джеем Гэтсби. Тот был только что из лагеря Кэмп-Тейлор, имел офицерский патент, купленный на последние деньги, полученные от Дэна Коди, и единственную пару приличной обуви. У того энергичного юноши взгляд был голодным и блуждающим, а красавец-мужчина в костюме лавандового оттенка в тоненькую серую полоску явно ни разу в жизни не голодал.
У обоих глаза были светлыми, рты – широкими и подвижными, оба несли свою ношу так, словно она была невесомой, и все же никому бы и в голову не пришло, что они состоят в родстве, а тем более – что это один и тот же человек. Впрочем, у молодого лейтенанта из Кэмп-Тейлора еще имелась душа, а к 1922 году Джей Гэтсби из Уэст-Эгга ее утратил.
Всего за год до этого светские сумасброды расхаживали повсюду, покрыв один ноготь глянцевым черным лаком – свидетельство принадлежности к инфернальным кругам. Эта мода настолько распространилась, что «Мэйбеллин» выпустила «Черную кошку» – люксовый черный лак для ногтей, реклама которого обещала дьявольски стойкий блеск. К концу 1921 года казалось, что половина манхэттенской молодежи не старше двадцати пяти заключила инфернальную сделку того или иного рода. В 1922 году это поветрие почти изжило себя, но самым богатым прощали толику пошлости.
Итак, Гэтсби был баснословно богатым человеком, не чуждым безобидной претенциозности, – а может, он и вправду единственный из миллиона продал свою душу. Никто не знал наверняка, как обстояло дело, и тем летом всем было на это наплевать, ведь казалось, что легендарный канадский трубопровод изливает отличный виски прямо из кранов чистого золота в особняке Гэтсби – точной копии какой-нибудь французской ратуши. Лично мне мода на черный ноготь опротивела еще до того, как о ней написали в «Журнале Макклюра» (верный признак, что ее время безвозвратно ушло), однако Гэтсби умел носить его с шиком.
В усадьбе Гэтсби часы застывали за каких-нибудь пять минут до полуночи, когда бы вы туда ни прибыли. Свернув с шоссе, вы въезжали через ворота в его мир, и вас овевал прохладный ветерок, в небе вспыхивали звезды, над бухтой всходила луна – круглая, как золотая монета, и такая близкая, что можно укусить. Никогда прежде я не видывала такой луны. Не нью-йоркская луна, похожая на дайм «Меркурий», а полная, как на равноденствие, доставленная прямиком с пшеничных полей Северной Дакоты, чтобы ласково и благосклонно светить избранным и прекрасным.
Все вокруг источало звонкую монету и магию до такой степени, что ни у кого не вызывал вопросов свет, заливающий дом от бального зала и столовых до коридоров и уединенных салонов. Этому свету было присуще особенное медовое свойство, что-то вроде лета в полузабытом саду, он освещал, не ослепляя, и был настолько обильным, что не знать, с кем целуешься, было невозможно. Кое-кто из гостей утверждал, что это явная магия, но я слышала, как изумлялись и слуги, и узнала, что все это электричество: за бешеные деньги по всему дому протянули провода, чтобы осветить его полностью щелчком единственного выключателя.
Хоть свет и порождали деньги, недостатка в магии здесь тоже не ощущалось. В главном зале барная стойка красного дерева длиной превосходила шеренгу канканирующих девиц из «Безумств Зигфелда», и гости толпились, стоя в три-четыре ряда перед медными перилами, чтобы изведать вкус… ну, а что вашей душе угодно? Однажды мне достался крошечный бокальчик алого стекла с мутно-белым содержимым, имевшим вкус кардамона, макового семени и меда, – последним вином, выпитым Клеопатрой перед свиданием со змеей, а Пол Таунсенд из «Бостон Таунсендс» накачался пойлом, которое подавали на пиру кочевников в великом Вабаре. И никаких пыльных бутылок, найденных при раскопках в пустыне, – все они были только что от виноделов и пивоваров, даром что давным-давно обратившихся в прах.
Небо над вечеринками у Гэтсби имело глубокий синий цвет, всегда было чистым и лишь слегка подернутым шелковистыми облаками, создающими атмосферу загадочности. Однажды он вызвал труппу воздушных гимнастов, которые выступали высоко над нашими головами на невидимых лестницах, будто парили в воздухе по-настоящему, и их расшитые блестками костюмы вспыхивали в лучах прожекторов мандариновыми, лимонными и лаймовыми искрами. У нас на глазах одна девушка в трико оттенка шартреза не удержалась и сорвалась, камнем рухнув на каменную плитку. Я заметила, как мои знакомые судорожно закрыли лица ладонями, но сама не смогла отвести глаз. В тот миг, когда девушка должна была удариться об землю, сверкнула вспышка, и вместо сломанной хрупкой фигурки мы увидели человека в черном, с каменным лицом, благополучно подхватившего гимнастку на руки. На ее лице застыло ошеломленное выражение. На глаза навернулись сверкающие, как стразы, слезы, и я увидела, что темно-розовая