После перерыва торговля вновь оживляется. Ведущий свое дело знает крепко — в работу пошел коронный номер:
— Продажа по разделу «Тела». Предлагается тело с лицензией на вывоз. Оплата в СКВ. Прошу внимания, господа… цена…
Вот они — наши женщины! Бойко стучат по помосту каблучки, качаются бедра… Вот где просыпаются лучшие чувства — цены растут на глазах, достаются объемистые кошельки. Ведущий взмок:
— Регистрируется сделка… Номер такой-то…
Но — хорошего понемножку. Опять все сходит в накатанную рабочую колею. Продается, покупается — страны и народы, сырье и полуфабрикаты, газеты и телевидение, посты и привилегии… Где-то в котировке сиротливо болтаются ум, честь и совесть — они уже никого не интересуют, они вышли в тираж. Да и качество товара сомнительное… Торги идут к концу. Ведущий ставит последний номер. Все удивленно переглядываются. На помосте — маленький, сморщенный и старый попик в рясе и с большим нательным крестом. Добрые глазки посматривают на господ брокеров. Ведущий объявляет:
— Продается царство небесное.
Долгое молчание. Потом неуверенный вопрос:
— А-а… А оплата какая?
Попик на помосте ласково улыбается:
— Житие праведное, сынок.
Раздается чей-то приглушенный смешок. Он ползет по залу, набирает силу и ширится. Вопросы сыплются так, что поп еле успевает поворачиваться:
— А лицензия на вывоз есть?
— А оплата по факту?
Попик отвечает:
— Что ты, сынок, предоплата…
Хохот в зале. Даже ведущий смеется.
— Предоплата не катит, батюшка, пора знать!
— А почем опиум для народа?
Вдруг вопрос, за которым следует напряженная тишина:
— А деньгами возьмешь?
Попик грустно качает головой:
— Нет, сынок. Царствие небесное за деньги не продается…
Вдруг — от дверей:
— Что ты мелешь, окаянный! Не слушайте его, господа, продается!
У дверей — огромный, благолепный. Седая борода, золотой крест, шелковая риза… Голос зычный, но приятный:
— Продается, господа, подходите. За деньги все продается!
Вот это по-нашему! Вокруг благообразного сразу собирается толпа. Размахивают деньгами, целуют руку… Оно, может быть, товар и непонятный, да авось пригодится… И только старенький попик сокрушенно бормочет:
— И легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богачу войти в царствие Господне…
Душевный разговор
Пришла как-то к отцу Исаакию одна Душа. И говорит:
— Помолитесь, отче, о заблудшей Душе, и Бог вас не оставит. В покое.
— Чего же ты хочешь, Душа? — спрашивает отец Исаакий.
— Исповеди, отче.
— Какие же грехи тебя тяготят?
— Ну-у, много. Всех не перечислишь.
— Начинай, с Богом.
— Значит, так: сталь, чугун, мясомолочные продукты…
— Эй-эй! Это что, и есть твои грехи? Ты что, коррумпированный элемент?
— Нет, отче, я не элемент. Я — целое. Я — Душа Населения.
— Ну, и что?
— Да вот, понимаешь, возросло производство чугуна, стали — да все на меня. А он тяжелый — чугун-то. Вот я и думала: снял бы Бог с меня это все.
— А продукты всякие? С голоду же помрешь!
— Да что продукты! Что они есть, что их нет. Я же Душа, значит — бессмертная, могу хоть и вовсе не есть. Население вот только жаль — вымрет. Им и сейчас-то туго: продуктов только на меня и хватает. А на бренное тело фондов недодали.
— Но это не грехи. Терпи, Душа. Ну, а грехи у тебя есть?
— Есть, отче. Многоликость, например.
— То-есть как это?
— Да так вот. Я ж Душа многонациональная. Одна часть во мне кричит: «Бей москалей!», другая: «Бей армян!», третья: «Бей этих… ну, жидо-масонов!» Тех, кто раньше безродными космополитами были. Одна часть вовсе уезжать хочет. В Израиль. Тяжко, отче. Кстати, а ну-ка признавайся, что это за имя ты себе взял? Ты кто по фамилии? Масон, мать твою божью!? Убирайся в свой Израиль! Пришлешь мне вызов.
— Что ты, что ты, Бог с тобой! Вызов на Душу не дают, она бесплотная.
— Так что ж ты мне голову морочишь? Э-эх!
И Душа Населения ушла. Так и живет с тех пор наше Население — без Души. Ну и ладно! Без нее легче. А то взяла себе, понимаете, моду: то она стынет, то болит, то вовсе наружу рвется. Кошки на ней скребутся всякие… А так — хорошо! Ни за что тебя не хватает, ничего не горит… Душевность — к черту, духовность — на свалку! Живи, бездушное население! Только вот помирать теперь страшно стало — раньше хоть Душа бы после нас осталась, а так… Ни Души не будет. Позвать ее обратно, что ли?
Спи, сынок, спи…
Жарко. Очень жарко. Май на дворе, а печет, как в июле. Вроде бы каменные стены, солнца нет — а жарко. Есть там еще что-нибудь во фляжке?
— Heinz, Kumpel, gib' mir mal die Wasserflasche…[1]
Полфляжки… Губы смочить, остальное — пулемету. Зараза, пятый ствол меняем, а еще удивляюсь, что так жарко… Вроде затихло немного. Сбегать, что ли, воды набрать?
— Herr Oberleutenant, darf ich kurz ein bifchen Wasser holen?[2]
— Володя, поди-ка сюда.
— Что, лапка?
— Да вот, с Тимкой что-то… Ворочается, руками машет…
— Нуу, ничего. Плохой сон, значит, снится. Бывает. Небось, нахватал двоек, совесть мучает.
— Да ну тебя, я сегодня дневник смотрела. Все у него в порядке, пятерка по квантовой, пятерка по пению… Ты послушай, он чего-то бормочет такое, а что — не пойму. Не по-нашему вроде.
— Так может, по английскому двойка? Или контрольная завтра. Переучился…
— Нее, это не английский. Какой-то другой, похожий…
Бегу-бегу! Я уже здесь. Что, снова Иваны лезут? Как у нас с патронами? Хайнц, ну что ты смотришь, заряжай давай. Подавай, подавай…
Что там валится? Дьявол, они тут все обрушат! Herr Oberleutenant, давайте перемещаться, тут скоро совсем делать нечего станет. Сектор обстрела никакой, ничего не вижу. Да знаю я! Ни шагу назад, за фюрера… Так за фюрера драться ж надо, а не под завалом погибать. Есть отставить. Иваны справа! Хайнц, помогай! Хайнц!
— Не, это не английский. Это, по-моему, немецкий. Фюрер, вассер, оберлейтенант… Он что, визио насмотрелся? Что там сегодня такое было?
— Что-то такое про войну, не помню. Да… неудивительно. Только он ведь длинно так бормочет, понимаешь? Он же немецкий в школе не учит, откуда это?
— Из фильма, наверное. Или игрушка какая-нибудь компьютерная. Говорил же — не надо ему брать этот дурацкий «Виртуал». Он же из него не вылазит, все время что-нибудь крутит. То он Робин Гуд, то Конан-варвар, теперь это еще…
— Да нет, нет там такой игры. Хотя — может, дал кто из ребят…
Так точно, товарищ старший лейтенант. Там здание какое-то заслоняет, подвал. Из подвала пулемет прямой наводкой кроет — не пройти. Улица такая, узкая, знаете… Нет, мин нет. Вроде нет. Хотя там поди проверь, как следует — он же строчит, погань. А на чердаке «кукушка» сидит, одна или две. Осторожнее, товарищ старший лейтенант. Не высовывайтесь — они сверху мочат. А обойти эту точку как-нибудь нельзя? Что там за этим домом такое? Что-о-о? Нет, правда?
— Schatz[3], я волнуюсь. С ним такого никогда не было. Он всегда очень спокойно спит.
— Ну что ты, Гунде, ну успокойся. Ну что ты все время плачешь? Глаза на мокром месте…
— Да-а, ты за сына не волнуешься, да? Я тут переживаю…
— И я переживаю, только не плачу. Ну чего ты паникуешь? Сон плохой приснился, с кем не бывает.
— С ним не бывает! Я же говорю — он всегда очень тихо…
— А сегодня — нет. Мало ли, перепугался чего-нибудь. Я, помню, когда маленький был, во сне иногда такое орал…
— А он — какое? Ты понимаешь, что это за язык?
— Нет. Латынь?
— Сам ты латынь! Это не французский и не английский. Это какой-то славянский. У меня бабушка — полька, так она как заговорит — вот точно так же, «псс» да «пшш».
— Славянский? Он что, польский в школе учит?
— Нет, не учит, чего вдруг? Английский, французский да латынь.
Товарищ старший лейтенант, нельзя там просто так пройти. Танк бы подогнать да прямой наводкой раздолбать, а так — нельзя. Положат всех. Он же там, понимаете, сидит, как заноза в… ээ… в общем, не выковыряешь. Даже гранату кинуть не подберешься — «кукушка» сверху снимет. Нет, я понимаю, что танк тоже нельзя — у них там фаустпатроны тоже должны быть. Вот же ж закопались, фрицы поганые…
— Кто это — Фриц? У него в классе есть такой?
— Нет, кажется. И поляков нет. Есть несколько турок, есть русский. Послушай, может — это по-русски?
— И откуда он так хорошо по-русски тебе станет говорить? Ты послушай — он же бегло чешет, как на родном. И потом — что такое фаустпатрон? Это же не по-русски вроде, по-нашему. А что такое — непонятно. Может, у них там игра какая-нибудь?