Итак, Александр Васильевич Колчак на долгие месяцы был оторван от России. Но никак невозможно сказать, чтобы он был Россией забыт, и в этом тоже — тайна того исключительного воздействия на умы и сердца, которое становилось неотъемлемой частью образа адмирала. Всего лишь «один из» командующих флотами, не слишком удачливый в своих первых попытках обуздать стихию, «политический деятель», не успевший выйти на политическую сцену… — в смутное время, когда имена вспыхивают и угасают мгновенно, погружаясь во мглу забвения, Колчак неизменно живёт в «общественном сознании» в качестве угрозы или надежды.
В общем, нетрудно понять, почему именно его образ витает над революционизирующимся (и попросту дичающим) Черноморским Флотом как призрак возмездия: «Слыхал? К Дарданеллам, к Дарданеллам Колчак подошёл, стоит во главе… Во главе стоит всех держав! Думаешь, когда сюда дойдёт, простит всех, это хулиганство?» («И всё было зыбко и непрочно. […]…Через Дарданеллы, при участии непоколебимого до сих пор Колчака, пробивались к Севастополю с неслыханной кровью английские дредноуты…»)[60]. Менее объяснимо, почему на Дону, отнюдь не бедном громкими именами военачальников (Корнилов, Алексеев, Каледин, Деникин…), те, кто надеялся и ждал возрождения державы, тоже продолжали помнить Колчака, рождая слух за слухом:
«— Союзники прошли через Дарданеллы. Союзную эскадру ведёт адмирал Колчак.
В предчувствии красных ужасов, накануне падения Ростова и Новочеркасска так хотелось увидеть русскую жизнь под вымпелом Колчака.
Но слухи оказались слухами.
В мае [1918 года] пришёл другой слух:
— Колчак в Северном море. Над Архангельском рядом с английским флагом реет русский Андреевский флаг (действительно, в журнале, датированном 28 июля 1918 года, передавался слух о поездке «на Мурман» Б.В. Савинкова, якобы делающего при этом «ставку на Колчака»[61]. — А.К.).
— Будет на севере жизнь под вымпелом Колчака.
Но и в Архангельске не оказалось Колчака.
Теперь (поздней осенью 1918 года. — А.К.) адмирал Колчак, по слухам, сразу в двух местах:
— Диктатор в Омске.
— Русский адмирал на английском дредноуте в Константинополе.
Но где он точно — никто сказать не может»[62]…
И уж совсем причудливо выглядит матрос-большевик из стихотворения Максимилиана Волошина, — убийца и погромщик, который, несмотря на всю свою революционность,
…угрюмо цедит земляку: «Возьмём Париж… весь мир… а после Передадимся Колчаку»[63].
И пусть даже этот парадокс не подсмотрен, а сочинён поэтом, стремящимся подчеркнуть бессмыслицу, хаос, сумятицу, душевную и духовную разруху, которые владели теми, кто в безумном ослеплении рушил всё, построенное веками (хотя Волошин и утверждал, что «зарисованная» им «личина» была «наблюдена» в действительности в начале 1918 года), — всплывшее среди этого бреда имя Колчака отнюдь не случайно. Громадный потенциал, заключенный в личности адмирала, превращал это имя в легенду, которая бродила по раздираемой междоусобицами Русской Земле.
Россия ждала адмирала Колчака — и адмирал Колчак не мог вновь не появиться в России.
* * *
«Заграничная командировка», а фактически — изгнание, естественно, тяготило его. Как представляется, дело было даже не в вынужденной оторванности от родины, — моряку не в новинку были дальние походы, — а в том, что таланты, порыв, желание работать, не останавливаясь и перед риском, оказались невостребованными и более того — отвергнутыми; и не случайно на фотографии, запечатлевшей Александра Васильевича среди сослуживцев, составивших вместе с ним «Русскую морскую комиссию в Американском Флоте», адмирал, как будто утонувший в глубоком сиденье дивана, в видоизменённой после революции форме без погон, напоминает нахохлившуюся больную птицу. В течение этих месяцев он мучает себя размышлениями о нынешнем положении своём и России, пишет длинные письма А.В. Тимиревой, и вырванные из них цитаты подчас становятся поводом к ложным интерпретациям душевного состояния Колчака.
То и дело его рисуют «киплингианскими» красками, в духе знаменитого «but there is neither East nor West, Border, nor Breed, nor Birth, when two strong men stand face to face, though they come from the ends of the earth»[64], когда родина и происхождение выглядят величинами пренебрежимыми в сравнении с «вневременными» и «вненациональными» силой и мужеством, — и адмирал, кажется, до некоторой степени даёт для этого основания. В самом деле, едва ли не здесь причина его разочарования в Америке и американцах и рождающегося презрения к ним: «…Америка ведёт войну только с чисто своей национальной психологической точки зрения — рекламы, advertising (курсив А.В. Колчака. — А. К.)… Американская war for democracy[65] — Вы не можете представить себе, что за абсурд и глупость лежит в этом определении цели и смысла войны. Война и демократия — мы видим, что это за комбинация, на своей родине, на самих себе». «Но разве не прекрасна война, — пишет он любимой женщине, — если она даёт такую радость, как поклонение Вам, как мечту о Вас, может быть, даже и несбыточную… Вот о чём я думал, говоря сегодня в обществе военных людей свою апологию войне, высказывая веру в неё, с чувством глубокой благодарности ей, что она в лице Вашем дала мне награду за всю тяжесть, за все страдания, за все горести, с ней связанные…»; и даже — «война прекрасна, хотя она связана со многими отрицательными явлениями, но она везде и всегда хороша. Не знаю, как отнесётся Она к моему единственному и основному желанию служить Ей всеми силами, знаниями, всем сердцем и всем своим помышлением»[66]; и казалось бы, во всей этой мрачноватой романтике силы и крови и вправду много от киплинговских героев; но вот…
Но вот встречаются «два сильных человека», действительно пришедшие «с разных концов земли» — петербуржец Колчак и японский майор Я. Хизахиде (встреча произошла в Иокогаме, когда адмирал попытался вернуться в Россию из Америки, но задержался в связи с известиями о большевицком перевороте), — и почему же Александр Васильевич с такой настороженностью слушает своего собеседника?
«Hisahide является фанатиком панмонгольского милитаризма, — записывает он вскоре после беседы, — ставящего конечной целью ни более ни менее, выражаясь деликатней, экстерилизацию индоарийской расы, которая отжила свою мировую миссию и осуждена на исчезновение. Никто из японцев не говорит об этом, более того, на прямой вопрос вы всегда получите ответ, что никакого панмонголизма не существует, что это фантазии небольшой группы шовинистов, — но я утверждаю, что масса военных людей (а в Японии этот класс, помимо явно выраженного в военнослужащих, является самым многочисленным и политически сильным) если видит сны, то только на тему о панмонгольском мировом господстве…»[67] И, не отрицая в адмирале уважения к сильному противнику, подчеркнём всё же, что ключевым словом здесь остаётся именно «противник», но не личный (по Киплингу), а противник его родины, которая так жестоко отвергла Колчака и о которой он не перестаёт, очевидно, мучительно размышлять, лишь раз позволив размышлениям прорваться на бумагу буквально криком:
«Я получил здесь семь Ваших писем, полных очарования Вашей милой ласки, внимания, памяти обо мне, всего того, что для меня составляет самую большую радость и счастье, но я чувствую, что я недостоин этого, я не могу, не имею права испытывать этого счастья. Я, может быть, выражаю (в черновике письма ошибочно — «выражаюсь». — А.К.) недостаточно ясно свою основную мысль; мысль о том, что на меня же ложится всё то, что происходит сейчас в России, хотя бы даже одно то, что делается в нашем флоте, — ведь я адмирал этого флота, я русский (курсив наш. — А.К.)… И с таким сознанием я не могу думать об Анне Васильевне так, как я мог бы думать (подчёркнуто А.В. Колчаком. — А.К.) при других, совершенно неосуществимых теперь условиях и обстановке»[68].