новой системы письма. Мало того что здесь подхватывается барочная эмблематическая формула (катрены соответствуют
pictura, а терцеты
subscriptio[3]), но и содержание разговора – динамика рефлексии. И мы наблюдаем не только разветвления одной и той же темы, а полемизирование с предшествовавшими размышлениями, спор с самой собой. Всё это можно рассматривать на разных уровнях: безрифменная, без ясного метра, хотя и ритмизованная, сдержанная поэтическая речь «Стихотоворения о смерти» сменяется жёсткой метрической схемой и взволнованными интонациями. Но волнение это передаёт не одно какое-то случайное состояние, а семиозис «я», раскрытие и цветение знаковой системы. Это и Ангел света и Смерть. И бабочки, которые одновременно и знаки и символы – скажем, умершие близкие. Но метафизическое возникает только на уровне метафоры. «Реальность» бабочек в реальном мире (долина Брайчина – реальный топоним на карте Европы, на границе между Грецией и Македонией) редуцируется дважды: до химических соединений и до оптических явлений. Содержанием их наделяет автор, задающийся вопросом о существовании объективно данного смысла жизни. Не есть ли чередование смерти и рождения всего лишь «печаль симметрий»? Всего лишь рифмоидная структура без особого содержания? Когда одно объясняется и производится через другое, как эмблема в барокко, из которого лучше всего мы вынесли урок vanitas vanitatis? Как считают многие комментаторы, Кристенсен, следуя за развитием своей мысли, приходит к решающим словам в X сонете. (Чисто математически это как бы терцет высшего порядка, то есть десятый сонет в венке сонетов, состоящем из 14 сонетов, плюс магистрал, как из 14 строк состоит один сонет, что соответствует
subscriptio.) Речь идёт о Радужницах, которые в период окукливания становятся похожими на листья ивы, становятся «изображением», именно поэтому говорится, что гусеницами они поедают свой собственный образ, те самые листья ивы.
Я видела, как жрали образ свой,
и, в форме куколки, уж без движенья,
подвешенные, группами, с листвой
суть подменили – став «изображенье».
Эта подмена запускает мерцание причины и следствия, как это часто бывает в биологии, мерцание внутреннего и внешнего, образа и оригинала, предмета и изображения, жизни и смерти. Эту подмену автор называет «воровством» и решает быть с миром не менее хитроумной / изворотливой. Она видит в бабочках любимых умерших. В этом, как ни странно, нет ни упования на Абсолют, ни на «Deus ex machina», ни на чудо. Более того, божественное пародируется в образе бабочки Арлекина, этакого трикстера, достающего мир из рукава жестом фокусника, как обманку. В ответ на такие «фокусы» автор метафорически преображает мир. Нет никаких иллюзий, Смерть глядит на тебя с крыльев бабочки, и это человек смотрит сам на себя, словно в зеркало. Здесь полемика со «Стихотворением о смерти»:
и вот всякий раз
когда видишь себя в зеркале
смотришь смерти в глаза
и не плачешь
Но если бы не было жизни, видимой благодаря Ангелу света, благодаря ярким пятнам «исполненного мгновения» (Эрнст Блох), не было бы ни образа, ни изображения. У автора есть язык, его реальность побеждает смерть.
Перу Ингер Кристенсен принадлежат и две детские книги: «Большое путешествие в неизвестность» («Den store ukendte rejse», 1982) и «Микель и весь его зверинец» («Mikkel og hele menageriet», 1990), а также несколько пьес, вошедшие в книгу «Зимний вечер в Уфа и другие пьесы» («En vinteraften i Ufa og andre spil», 1987).
Ингер Кристенсен умерла в 2009 году в возрасте 73 лет.
В книгу вошли переводы полного корпуса стихов и двух книг эссе.
Стихи
Свет
(Lys, 1962)
Когда стою
Когда стою
одна – и снегопад
начинаю понимать
что я – часы
а иначе б вечности
тщетно тут кружить
С щемящей нежностью прижимаюсь к ночи
С щемящей нежностью прижимаюсь к ночи,
опираясь на ржавые поручни,
добираюсь до щеки и плеча,
пробираюсь нежно к больному месту:
железо и мясо.
Прочее – знамёна,
молча, плеща, вопрошая – вне и во мне,
в царстве ночи, в царстве разума:
умерла?
кладу руку на
дрожащий лик ночи,
соскребаю немного ржавчины со своей щеки.
Что есть моё мёртвое в трещинах тело?
Муравьям нечего делать в снегу.
Нет стихи стихи стихи есть моё тело.
Я пишу вот: что есть моё тело?
И муравьи перемещают меня бесцельно:
к совам… слово за сло́вом… к совам.
В диком одиночестве гор
В диком одиночестве гор
натягиваю хвойное одеяло
на себя. Мрак ощетинившись на краю
немедленно
впивается иглами
неизведанное во мне
открывая открывая
Но не печальтесь обо мне
не печальтесь о том, что вам всё бродить
туда-сюда в одиночестве
Моё время заржавело
Мои стихи сошли
с вашей протоптанной муравьиной тропы
Не печальтесь Глубже целует
жизнь моё юное стихотворение
Насмерть ползает оно по мне
над под и сквозь меня
Стихотворение убитая надежда
Водяная корка
Водяная корка
взрезает сама себя
льдом
Зимнюю лодку
спугнули
на сушу
Под кожей
защищается
сердце
Зима
Зима в этом году много чего вынашивает в себе
берег уже окоченел
всё станет одно станет одно в этом году
крылья и лёд станут одно в этом мире
всё изменится в этом мире:
лодка услышит свои шаги по льду
война услышит свою войну на льду
женщина услышит свой час на льду
час как родить на мертвецком льду
зима много чего вынашивает в себе.
Вынашивает дома города
вынашивает леса облака
горы ущелья страх
сердце – детей – конец войны
Зима в этом году много чего вынашивает в себе
руки уже окоченели
в доме слышится детский