Читать интересную книгу Церковь иезуитов в Г. - Эрнст Гофман

— А ведь так оно и есть, братец мой, Бертольд! Мальтиец прав! И я ставлю настоящий пейзаж в один ряд с глубокими, серьезными полотнами, созданными старыми мастерами на сюжеты Священного писания. Я тоже считаю, что сперва следует утвердиться в изображении более понятной для нас органической природы; тогда научишься различать свет и в ночном ее царстве[14]. Я советую тебе, Бертольд, попытаться так изображать человеческие фигуры, чтобы в них внятно выражались твои мысли; может быть, тогда для тебя прояснится и все остальное.

Бертольд последовал дружескому совету, и спустя некоторое время тучи, омрачавшие его жизнь, понемногу начали рассеиваться.

«Я пытался изобразить в иероглифах то, что смутно прозревала моя душа, а сами эти иероглифы складывались из человеческих фигур, которые, сплетаясь в причудливом хороводе, кружили возле какого-то источника света, — им должен был стать некий дивный образ, какого еще не рождала фантазия художника. Но тщетно силился я ухватить черты этого видения, которое являлось мне во сне, излучая небесный свет. Всякая попытка запечатлеть его оканчивалась позорной неудачей, и я сгорал в пламени тоски».

Флорентин заметил странное, граничащее с болезнью возбуждение своего друга и утешал его как умел. Это кризис перед творческим озарением, часто повторял он Бертольду, но угрюмый и мрачный, Бертольд жил точно в бреду, а все его старания оставались бессильными, беспомощными потугами.

Неподалеку от Неаполя находилась вилла одного герцога; оттуда открывался прекрасный вид на Везувий и на море, поэтому ее ворота были всегда гостеприимно открыты для приезжих художников, в особенности для пейзажистов. Бертольд нередко работал там в парке, а еще чаще, уединившись в гроте, предавался своим фантастическим мечтам. Однажды он спрятался в гроте, снедаемый жгучей тоской, которая вконец измучила ему сердце, и, рыдая, молил небо о том, чтобы какая-нибудь звезда осветила его мрачную стезю, как вдруг в кустах послышался шорох, и перед ним, словно небесное видение, возникла некая прекрасная дева.

«Яркий солнечный свет заливал ее ангельский лик, она обратила ко мне свой дивный взор. Сама святая Екатерина! Нет, то был мой идеал! Моя молитва была услышана! В трепетном восторге я пал перед нею на колени, и в то лее мгновение видение с пленительной улыбкой словно растаяло в воздухе!»

В грот вошел Флорентин; Бертольд со слезами восторга кинулся к нему на грудь:

— Друг мой! Друг мой! Какое счастье! Какое блаженство! Я нашел ее, нашел!

Он бросился к себе в мастерскую, натянул холст и начал писать. Могучий порыв божественного вдохновения водил его кистью, воссоздавая представшее перед ним видение неземной красоты.

С этой минуты в нем совершился полный переворот. Тоска, иссушавшая сердце, покинула его; он воспрянул духом, сделался бодр и весел. Прежде всего Бертольд увлеченно и истово занялся изучением старых мастеров. Выполнив несколько превосходных копий, он принялся за самостоятельное творчество и удивил всех знатоков. О пейзажах он и не помышлял: сам Хаккерт признал, что юноша наконец-то обрел свое истинное призвание. Бертольду поручили писать алтарные образа для нескольких церквей. Чаще всего он выбирал радостные сюжеты христианских легенд, и на всех картинах сиял дивный образ его идеальной мечты. Многие находили, что лицо и стан поразительно напоминают принцессу Анджелу Т. и многозначительно посмеивались, намекая, что огненные очи прекрасной донны ранили молодого художника в самое сердце. Бертольд страшно гневался на вздорных болтунов, которым непременно надобно было низвести небесное до земной обыденщины.

— Ужели вы думаете, — вопрошал он, — будто такое создание может существовать на бренной земле? Я был удостоен божественного видения, в котором открылся мне высший идеал; этот миг посвятил меня в таинства искусства.

Отныне Бертольд жил полноценной, счастливой жизнью, которая продолжалась вплоть до победоносного итальянского похода Бонапарта, когда французская армия подступила к границам Неаполитанского королевства и здесь разразилась революция, нанесшая сокрушительный удар по мирному благополучию его обитателей. Король с королевой покинули Неаполь, был созван парламент. Наместник заключил позорное перемирие с французским генералом, и вскоре прибыли французские комиссары, чтобы получить дань. Спасаясь от народной ярости, наместник бежал. В народе же решили, что и наместник, и парламент — словом, все, кто должен был защищать город от вражеского нашествия, бросили жителей на произвол судьбы. Рухнули все устои, на которых держалось общество; в порыве анархического буйства лаззароне[15] попрали порядок и законность, и с кличем «Viva la santa fede!»[16] неиствующие орды ринулись на улицы, грабя и поджигая дома знати, предавшей народ, как считала толпа. Напрасно Молитерно и Рокко Романо, любимцы и предводители народа, пытались обуздать это сумасшествие. Уже были убиты герцоги делла Торре и Клементий Филомарино, но толпа все еще не утолила жажду крови…

Полуодетого Бертольда, выскочившего из горящего дома, в ту же секунду увлекла за собой толпа, которая, с горящими факелами и сверкающими ножами в руках, устремилась ко дворцу герцога Т.

«Viva la santa fede!»[17] — вопили безумные, и спустя несколько минут герцог, его слуги и все, кто осмелился оказать сопротивление, были убиты, а самый дворец ярко вспыхнул, со всех сторон охваченный пламенем.

Толпа несла Бертольда в глубь дворца. Пробегая анфиладу покоев с распахнутыми настежь дверьми, он тщетно искал выхода, иначе ему снова грозила опасность погибнуть от пожара.

Вдруг впереди послышался испуганный крик. Бертольд бросается в залу — и видит женщину, которая бьется в руках оборванца, но тот крепко держит свою добычу и уже изготовился пронзить ее грудь ножом. Это — принцесса! Идеал Бертольда! Не помня себя от ужаса, Бертольд кинулся к ним, схватил оборванца за горло, повалил его, ножом перерезал ему глотку, подхватил принцессу на руки, помчался через пылающие залы, выскочил на лестницу, сбежал по ступенькам и — вон из дома, на улицу, наперерез бурлящей толпе! Все это свершилось в мгновение ока!

Никто не посмел остановить Бертольда; почерневшего от копоти, в растерзанном платье, с окровавленным ножом в руке, его принимали за убийцу и грабителя, который уносит с собой законную добычу. В одном из заброшенных закоулков города, среди ветхих стен Бертольд наконец остановился и рухнул наземь, потеряв сознание. Когда он очнулся, то первое, что он увидел, было лицо принцессы: склонясь над ним, она студеной водой смачивала ему лоб.

— Слава Богу! — молвила она удивительно нежным и мелодичным голосом. — Ты очнулся, мой спаситель!

Бертольд приподнялся и потрясенно воззрился на принцессу. Да, то была она — прекрасное небесное видение, которое зажгло Божественную искру в его душе!

— Возможно ли? Не сплю ли я? Неужели я еще жив? — воскликнул он/.

— Ты жив, — отвечала ему принцесса, — и отныне живешь для меня. То, о чем ты не смел и мечтать, сбылось. Я знаю, кто ты! Ты — немецкий художник Бертольд; ты полюбил меня и прославил в своих лучших картинах. Мог ли ты думать, что я стану твоею? И вот я твоя на веки вечные! Давай убежим вместе!

Странное чувство пронзило вдруг молодого художника при этих словах принцессы, словно внезапная боль ворвалась в его сладкие сны. Но когда его обняли белоснежные руки пленительной красавицы и Бертольд прижал ее к своей груди, он вдруг весь затрепетал от неведомого сладостного чувства и, ощутив себя наверху блаженства, в безумном восторге воскликнул:

— О, нет! Не обманчивую мечту держу я в своих объятиях, а свою жену. Я нашел ее и никогда больше не выпущу!

Бежать из города было невозможно: у ворот стояли французские войска, и народ три дня держал оборону, не давая врагу вступить в город, несмотря на то, что ни должного вооружения, ни какого бы то ни было руководства у них не было. Бертольд с Анджелой перебрались из своего убежища в другое, потом в третье и наконец выбрались на волю.

Охваченная пылкой любовью к своему спасителю, принцесса Анджела не захотела оставаться в Италии, ради Бертольда она была согласна, чтобы на родине ее считали умершей. У нее было с собой алмазное ожерелье и драгоценные перстни, и в Риме, куда после долгих странствий попали оба беглеца, они на эти драгоценности смогли купить себе все необходимое, а затем благополучно добрались до южной Германии, в город М. Бертольд решил там поселиться и зарабатывать на жизнь своим искусством.

О таком счастье Бертольд не мог и мечтать. Подумать только! Сама Анджела, это удивительное небесное создание, красавица, мечта художника, неожиданно стала его женой, вопреки всем преградам, которые жизненные обстоятельства воздвигли между ним и его возлюбленной! Бертольд не мог поверить своему счастью и наслаждался им до тех пор, пока внутренний голос не стал все настойчивее напоминать ему о том, что пора бы уже вспомнить о своем искусстве. Бертольд предполагал, что большое полотно, которое он должен был написать для церкви Девы Марии, принесет ему известность. Замысел картины был прост: Бертольд хотел изобразить Марию и Елизавету на лужайке в чудесном саду с играющими в траве младенцами Христом и Иоанном; однако, как ни тщился он увидеть духовным зрением будущую картину, ее образы расплывались, как и раньше, во время пережитого им злосчастного кризиса, и вместо царицы небесной перед его мысленным взором представала — увы! — земная женщина, его жена Анджела, причем в каком-то чудовищно искаженном облике. Наперекор тем таинственным страшным силам, которые хотели подчинить его своей власти, он все-таки приготовил краски и начал писать, однако результат был ничтожным: как когда-то, он чувствовал себя совершенно беспомощным. Все у него выходило безжизненным, застывшим, даже Анджела — Анджела! Его идеал! Она сама ему позировала, но сколько он ни пытался написать ее портрет, ничего не получалось: с полотна на него стеклянными глазами таращилась восковая кукла.