в отпуске такой же, как дома». — «Но я не могу радоваться тому, что мне не нравится. Я не могу естественно восхищаться тем, что неестественно». — «Заладил: естественно, неестественно! Все это у тебя слова. Ты и простой речкой не можешь восхититься». — «А что ты хочешь? Чтоб я подогревал себя? Чтоб искусственно восторгался самой природой?»
— Пап, давай я перейду на другой бок! — сказал Толик.
Я подхватил его и перенес к другому веслу. Какой он легкий! Сколько я ни проделывал фокусов, чтобы заставить его есть, он не поправляется. Дома это обычно вызывает смех. Смеется даже Сурея. Я кукарекаю, кувыркаюсь, скашиваю глаза и прошу: «Толик, съешь еще ложечку…» Сурея говорит, что мне бы не писать о театре, а играть в нем.
Когда в такие минуты к нам заходила Фирангиз, она тоже смеялась и говорила Сурее: «Все думают, что твой муж сухарь, а он совсем не такой. Посмотри! Это просто цирк, не надо ходить на Олега Попова».
Больше я не услышу смеха Фирангиз. Никто уже не засмеется так, как она, и никто не сравнит меня с Олегом Поповым.
Ее нет. Она умерла.
Вот и я так когда-нибудь уже не буду грести, не буду вспоминать о своих ссорах с Суреей, не буду сравнивать Кавказский хребет с Гачаг Наби. А потом и Толик не будет грести, а потом и сын Толика, и, может, внук его, который уже не будет знать моего имени…
— Пап, ты опять свистишь?
— Прости, Толик.
Впереди виднелся мост.
— Давай проплывем под этим мостом! — сказал я.
Толик улыбнулся. Улыбку, как и глаза, он взял у Мушкиназ-ханум. Интересно, что возьмет его сын у меня?
Когда вчера пришла телеграмма от Мушкиназ-ханум, Сурея сразу же заказала телефонный разговор с Баку. По телефону Мушкиназ-ханум сказала, что Фиру задавил автобус. Он прямо смял ее, нашу бедную Фирангиз. Потом она сказала, что в Баку очень жарко и завтра у Демира первый экзамен.
Сурея едва вышла из будки. Я должен был поддержать ее, чтобы она не упала. Кроме того, я боялся испугать Толика. Ночью она улетела на похороны.
Фира училась с Суреей в одном классе. Они вместе закончили школу и вместе поступили в один институт — медицинский. Там они учились в одной группе. И на работу их направили в одно место. Я забыл, как называется этот институт, — институт онкологии, рентгенологии и радиологии? Толик точнее знает его название.
Фире, как и Сурее, было двадцать девять. Мы с ней ладили: она предпочитала меня Олегу Попову, и я обещал, когда Толик подрастет, сосватать ее за Толика. Нельзя же оставаться старой девой.
Сурея ругала меня, что я слишком грубо шучу с Фирой. Но Фира не обижалась, я знаю.
Она не вышла замуж не потому, что не была красива. Просто не было человека, которого бы она любила. Она сама мне говорила об этом. Когда об этом говорит красивая женщина, ей можно верить. Я верил Фире, хотя иногда мне казалось, что она тайно любит кого-то. Как-то я сказал ей: «У тебя есть тайный возлюбленный». Она покраснела, но тут же свела все йг шутке: «Ты боишься за Толика? Пока он вырастет, я разлюблю своего возлюбленного».
Может быть, Фира любила меня?
— Пап, не свисти!
— Ой, прости, пожалуйста.
Я посмотрел на часы, но часов на руке не было, белел только след от них. Сейчас мы вернемся, я снова надену часы, и белый след закроется.
Но место, оставленное Фирангиз, еще долго будет пустым.
Слева по борту появилась лодка. На веслах сидела женщина в красивом купальнике. Она и сама была хороша. Портил ее листок на носу, который она приклеила, чтобы спастись от солнца. Мне этот листок напомнил фиговый лист Аполлона (только у Аполлона прикрыт срам, а здесь — нос). Я засмеялся: мне понравилось это сравнение.
Женщина поняла мой смех по-своему. Ее зеленые глаза весело подмигнули мне. «Ишь ты!» — подумал я. Но тут из-за моего плеча показался Толик. Взгляд женщины сразу посуровел. Она резко отвернулась и налегла на весла. Ее лодка ушла вперед.
— Ты боишься, что я утону? Почему ты меня так крепко держишь? Ты боишься, чтоб я не упал в воду?
Когда Толик был маленьким, я думал, что он будет композитором. Потом он заговорил, и я решил, что его призвание — литература. Теперь я вижу, что он родился преподавателем логики.
Он прав: я боюсь. Если он упадет в воду и утонет, я умру. Я не смогу жить. Но чего я больше боюсь: того, что умрет Толик, или умру я?
Фира была смелая девушка, она не могла полюбить меня. Ее идеалом мог стать только смелый человек, не такой, как я. Но откуда я знаю, смелый я или нет? Был ли в моей жизни случай, когда б я мог это проверить? Так что, может, я и смелый, и Фира могла полюбить меня.
Но зачем я все время спрашиваю, любила она меня или не любила? Переживал бы я больше, чем сейчас? И переживаю ли я вообще ее смерть? Ведь переживать и сожалеть не одно и то же.
К тому же еще вопрос: была ли Фира смелой? Может, я идеализирую ее. Все мы одинаковы, только стараемся казаться разными.
Нет, нет, Фира не казалась — она была.
Сурея не раз жаловалась ей на меня. Часто она делала это при мне. И как-то Фира ей возразила: «Ты не знаешь Сабира. Он не так уж плох. Внутри его живет другой человек. Он потенциально существует, и его надо лишь подтолкнуть».
Фира говорила о себе. Это в ней жил такой человек, и его не все видели. Я видел, и он мне был дороже того человека, которого видели все. Он-то и был смелым, этот другой человек.
А во мне, кроме меня, никого нет. Я — одновариантный, однозначный, одноэкземплярный Сабир.
— Папа, — сказал Толик, — если б у нас был мотоцикл, было бы здорово.
Утром, гуляя, мы проходили мимо универмага, и Толик потащил меня к витрине. За стеклом на подставке стоял новенький ярко-красный мотоцикл. Он весь сверкал никелированными частями. Толик не мог оторвать от него глаз. Мы простояли у витрины полчаса и потом всю дорогу говорили о мотоцикле.
— Пап, а ты водил мотоцикл? — спрашивал Толик.
— Нет, я водил трехколесный велосипед.
— А тебе кто его подарил, дед?
— Да. Я ездил на нем по балкону, потому что бабушка не пускала меня во двор.
— Сколько тебе было лет?
— Я