Читать интересную книгу Пластилиновые гномики, или Поездка в Мексику - Александр Шленский

Однажды Ленка сказала: мяукаешь ты замечательно, плюхаешься и извиваешься тоже, урчишь вообще классно, а все же такой замечательной шерсти на брюхе, как у кошки, у тебя нет, поэтому и гладить тебя не так приятно, как кошку. Как-то раз, она пожаловалась, что и на груди у меня шерсти нет, хотя ей это ужасно нравится.

Зато мне это не понравилось очень. Оказывается, меня все еще с кем-то сравнивают, да еще и не в мою пользу. Когти я тогда выпускать не стал, но и урчать мне в тот вечер больше совсем не хотелось. Интересно, как Ленка там сейчас, без меня? Уже который месяц… Вряд ли она там конечно с кем-то без меня, но лучше бы все же, чтобы была со мной. Спокойнее как-то… Уже пять месяцев как я в Америке, а она там, в Москве без меня. И мало ли чужих котов с шерстью на груди по улицам шляется… Что-то больше сегодня писать неохота… Да ну и ладно. Спать пойду.

02.04.98

Сегодня наконец заплатил рент. Вообще, рент надо платить в конце месяца, а после четвертого числа уже начисляют неслабую пеню. В Америке с этим строго. Здесь в съемной квартире чувствуешь себя почти как в общежитии. Все вокруг временное, чужое, стены и мебель хлипкие, пол не деревянный (деревянный пол в Америке – это немыслимая роскошь), а покрыт он гадким дешевым ковролином, который при вселении неслабо вонял какой-то химией, видимо после чистки. Он и сейчас еще пованивает, если долго не проветривать комнату. Раковина и ванна в туалете не из фаянса, а из скверной пластмассы, разрисованной под роскошный мрамор, от этого они смотрятся особенно нелепо и убого. Была бы хоть просто пластмасса – можно было бы терпеть. В этой стране у людей отношение к жилью совсем другое, чем у нас. Тут люди часто переезжают с места на место, и поэтому у них нет семейных реликвий, старой мебели, любовно передаваемой от поколения к поколению, нет векового хлама, нет добротного жилого запаха, нет пожизненных друзей, живущих пососедству. Дома продают и покупают со сверхзвуковой скоростью, мебель распродают на ярд-сэйлах, переезжают, покупают новую обстановку, и она пахнет не жилым духом, а фабрикой – разными там отдушками и дезодорантами, от которых меня страшно мутит. Меня от дерьмового запаха воронежских и московских общественных туалетов так не мутило. Странно все это… Американцы называют это культурным шоком. Наверное, у меня этот шок наступает от запаха дезодорантов и от требования быть постоянно friendly. А вообще, все один к одному. Американская friendliness, сиречь дружественность, жутко воняет дезодорантом этикета и искусственных наклеенных улыбочек. Я вот уже который раз думаю: наверное, не зря они ее так старательно дезодорантом брызгают, видать сама по себе она как-то не так у них пахнет.

А домашний уют американцы наводят тоже как-то совсем по-другому. Например, загромождают всю мебель огромным количеством подушечек, рюшечек-плюшечек-фигушечек, не знаю, как они называются, не разбираюсь в этом женском хламе. Несмотря на подушечки-плюшечки, американский дом до сих пор не кажется мне домашним, а мой дом – это вообще место для жилья и не более того. Точнее, место для ночевки. По крайней мере, для меня. Мебель – по минимуму. Роскоши – никакой. Хотя, с другой стороны, это первый мой дом, в котором я хозяин и делаю все, что хочу, в пределах того, что дозволено правилами, которые тут называются rules and regulations.

До этого я всю жизнь жил у кого-то. Сперва я жил у мамы с папой в Воронеже, пока не уехал в Москву, в аспирантуру. Потом, в Москве – у дяди Альберта. Дядя Альберт – ужасный чудак. Он – так и не женившийся доктор наук, работает в каком-то НИИ зав. лабораторией и всю жизнь занимается стеклом. Он все время из своей лаборатории приносил во множестве образцы стекла – какие-то пластины, кубики, параллелепипеды, образцы стеклянной посуды и других изделий из стекла, клал их дома повсюду, во все мыслимые и немыслимые места. Разноцветное стекло жило в его доме своей, независимой от людей жизнью. Оно чутко отражало любые изменения освещения, блистало и играло каждый раз по-разному. У зачарованного стеклянного королевства была своя жизнь. В нем постоянно происходили многочисленные события – там произносились тронные речи, и придворные музыканты виртуозно играли многоголосные фуги, сонаты и симфонии… Там короновались принцы, и прекрасные принцессы выходили замуж за отважных рыцарей… Но злые волшебники заколдовали стеклянное королевство и спрятали его от людских взглядов. Один только дядя Альберт смог преодолел их заклинания и умел видеть не сквозь стекло, а внутрь стекла, и конечно же он знал всех волшебных принцев по именам, был знаком с фрейлинами, с герцогами и маркизами, и вероятно знал множество королевских секретов. Но дядя Альберт никогда не рассказывал мне историй о своей призрачной стеклянной стране, а я стеснялся его спрашивать.

В книжном шкафу у дяди Альберта стояло множество книг, и почти все они, конечно же, тоже были про стекло. Большие, маленькие, в жестких картонных и даже в кожаных переплетах, и в мягких обложках, разноцветные, разномастные… Они были написаны на всех языках мира. Я дразнил дядю Альберта и называл его «лиценциат Видриейра» и «господин Графин». Дядюшке это нравилось, но вслух он мне говорил: Валера, ты думаешь у Сервантеса и для тебя прозвища не найдется? Когда я нечаянно разбивал какой-нибудь образец, я обнимал дядю за плечо и пел ему песню из диска «Рэм» Пола Маккартни:

I'm so sorry, uncle Albert.I'm so sorry if I caused you any pain…

А он отворачивался от меня как от убийцы, и скорбно собирал осколки в пластиковую коробочку-гробик и говорил: не понимаю, зачем я держу это стихийное бедствие у себя в доме. При этом у него в глазах стояли слезы, и казалось, что все его стеклянное королевство оплакивает утрату и скорбит вместе с ним.

Бедный uncle Albert! Он все время только делал вид, что не чает, как от меня избавиться, а когда я женился и уехал к Ленке, он звонил по три раза за вечер и всегда спрашивал про какой-нибудь пустяк, и каждый раз просил, чтобы я пришел к нему в гости с гитарой и мы с ним попели. У дядюшки был свой репертуар – романсы. У него тоже была гитара, а к ней – оперный бас, который при иных обстоятельствах, возможно, мог бы кормить его не не хуже докторской степени. Он очень любил, чтобы мы поиграли с ним в две гитары и попели – вместе и по очереди. Спелись мы не сразу, но постепенно у нас появился общий репертуар. Особенно хорошо нам удавался «Вечерний звон» и «Горные вершины спят во тьме ночной». А я, свинья такая, заходил очень редко. И в больницу, когда он попал туда со стенокардией, зашел только два раза, потому что тогда я как раз начал влюбляться с Ленкой, и он валялся там целую неделю, совсем один. Сволочь я неблагодарная, вот кто я есть!

А потом я уехал в Америку и облагодетельствовал дядю Альберта на день рождения огромной книжкой про стекло, с цветными иллюстрациями, вкладышами и развертками, которую я купил в магазине Borders Books & Music на распродаже и отправил посылкой. Вот и вся моя благодарность за полтора года, что я сидел у него на голове. Надо будет ему денег послать, наверняка в его стеклянном НИИ зарплата уже такая, что впору стекло грызть. Да, и позвонить бы ему не мешало. И родителям тоже позвонить надо. И Ленке. Надо найти другого long distance провайдера. У AT&T цены ломовые, разориться можно, с Россией одна минута – больше доллара. Бабок у них ведь до фига, а все равно скидки им впадлу сделать, как делают другие компании. Уйду к Спринту, у них и то дешевле. Надо еще Стартек попробовать, у них вроде тоже нормальные цены.

Ну ладно, хватит дневника, надо опять к рассказу переходить, раз уж начал. Вообще, какого черта я пишу дневник посреди рассказа! Или рассказ посреди дневника? Хотя, все правильно. Ведь я все время сравниваю жизнь там и жизнь здесь. Так что, наверное оставлю все как есть и дальше буду так писать. Для кого? Для Ленки? Не, вряд ли я ей это покажу. Для себя самого, наверное. Ведь в жизни столько всего случается – всего и не упомнишь! А что еще интересно, когда что-нибудь только случится – сразу, бывает и не поймешь, что оно так важно или интересно. Вроде, оно уже с тобой случилось, уже твоя личная история, а как-то еще не прочувствовано, далеко еще оно от тебя, не задело. А потом глядишь, оно вдруг само собой вспоминается через какое-то время. И даже неважно, что именно вспоминается – важно, что вспоминаешь об этом и чувствуешь это в сто раз острее, пронзительнее, чем тогда когда оно вот только случилось, и вдруг что-то щелкнет такое в голове, и видишь во всем совсем другой смысл, которого сразу и не заметил.

Бывает, например, едешь в командировку или еще куда, и просто выйдешь из купе в коридор, высунешь голову в окно, а поезд едет себе, колесами постукивает, а солнце закатное вполнеба, и в озере отражается, а ветер бьет в лицо, и воздух дорожный волнует, дразнит запахами воды, травы, дыма, болотной прели, и видно как едет по дороге машина, пыль за ней хвостом, а через мгновение поезд замедлит ход совсем рядом с озером, и смотришь – стоит белоснежная цапля с пушистым хохолком, поджав лапу. А потом, я помню, как поезд тихо-тихо прошел мимо полустанка, и звонок дребезжал на шлагбауме. И на этом полустанке стояли лошади – он и она, очень красивые. И она грациозно так и доверчиво положила голову ему на шею. А он был – мощный, мужественный, мускулистый, и держал голову подруги заботливо и нежно. И они смотрели друг на друга и говорили о чем-то важном, хотя и без слов. О любви, конечно.