Зеленым концом кверху
Перевод Шаши Мартыновой
Малец, тому, кто сажает деревья, нужно знать всего ничего: зеленым концом надо кверху, и ни в одном на свете дождевике тебе не будет сухо.
Вилли-Пихта
Промок насквозь,Уже неважно,Идет ли дождь.
Сажай ростки,Один за другим,И дуй вперед.
Родись, умри вБездумном ритме,Делай дело.
Не заметишь,Что забыл про дождь,Слившись с его
Однозвучьем.Корень и вздох —Разницы нет:
Всё — тяжкий труд.Сырое тело горитИз костей — вон.
Все по порядку
Перевод Шаши Мартыновой
Столько истинных путей.Обилие изумительных наставников.Не счесть рек, в которых еще не рыбачил.Возможности любви, что выше математики.Столько грязной посуды.
Неестественный отбор: медитативное созерцание лягуха-быка, что харит камень
Перевод Шаши Мартыновой
Зелье электрического студня,кластеры нервных узловв бинарном рассольнике —как от побужденья возникает действие,так мозги неизбежно делают выбор.И по некой немалой ошибке в распознавании образовили существенной когнитивной оплошностимозг лягуха-быка избралдвухфунтовый каменьобъектом неистового обожания,камень (на мой взгляд млекопитающего, надо сказать),не похожийи даже отдаленно не смахивающийна женскую особь лягушачьего вида.
Лягух и впрямь услаждаетсякак-то отупело,но камень, со всей очевидностью, это нисколько не трогает,а, стало быть, можно предположить, что не вихрь сладостного забвенияпитает настойчивость лягуха,а нешуточный вывих в восприятии —или, вероятно, общая его свихнутость.Кое-кто почерствее мог бы даже счесть еговоплощением мужской бесчувственности.
Из межвидового гендерного братстваи общего беспокойствая наставляю моего земноводного друга:«Эй, по-моему она не строит из себя неприступную.Тут все буквально, Джек, —все так и есть, дружище, выбито в камне.И с моей стороны было б небреженьем, не вырази ясвои глубокие и чрезвычайно обоснованные сомнения,что тебе удастся ее упахтать,сколь бы продолжительным и впечатляющим ни было рвение».
Ноль внимания моему совету,равно как и моему присутствию вообще —лягух-бык продолжает бесплодные домогательствас той зацикленной приверженностью недомыслию,что извечно сопровождаетбессмысленную осоловелую похоть.
Но, если честно,чей мозг не искрил в хлябях гормоновили, вспыхнув, как разбитая склянка с бензином,не улетал метеором в ревущий водоворот,где хоть к камню бы приткнуться?Можно лишь заключить,что эдакое непреодолимое вожделениеслужит виду гарантией выживания,детородным попраниемлюбых решений, требующих мысли,мысли, общеизвестно, подверженной думанью,а чем больше думается о думанье,тем думательнее становится.Стало быть, хоть мозг и создан выбирать,само его существование в конце концов зависитот созидательного превосходства безмозглой страсти —и, при всем уважении к мсье Декарту,вы есть прежде, чем мыслите об этом.Низкие влечения, что правят высокими страстями,сводят на нет всякий выбор, а заодно издравый смысл, нравственность, вкус, воспитаниеи любые прочие блестки,которыми мы покрываем все липкое и сырое.
Суровая правда: мы не выбирали выбирать —ни мозги, что напрягаем, выбираятолкование собственного полового бардака,ни сердца, что обременяем мы огрехамиво имя любви.Как ни решай мы, чего хотим,выбор — не свободен;мы живы по милости нужд понасущней.
Вот так под настойчивым натиском нуждывлезаем мы по ошибке на камень-другой.Эта наша глупость — чуть срамнее иных, да,ну и что?Сила императивавместе с законом средних чиселпрактически гарантируют, что хватит и тех, кто не промахнетсяи наделает мозгов, которыми кому-то придется мозговать,чтоб решить, какие шаги предприниматьк тому, что, как нам думается, нужно сделатьна каменистом пути между заблужденьем и грезой —когда приступить, как пустить в дело мечты —на пути, где мы наконец понимаем:воля — не выбор,который мозг волен выбирать.
По счастью, мой бородавчатый друг,душе суждено фланировать.
Рыбалка в Чертовой дыре в разгар весны
Перевод Максима Немцова
С вершины Храмового хребтадо Южного притока Гуалады —всё под уклон,
первые полмили такая круть,что и заорать толком нет времени,врезаясь в какую-нибудьсеквойю, чьи верхушки высятся внизу,
оставшаяся древняя роща, которуюскладки местности уберегли от рубки.Молясь, чтоб и меня уберегли,спускаюсь
осторожно, осторожно, ногиелочкой, дляравновесия помахиваю футляром с удочками,
будто дебильный потомокАйзека Уолтона и «Воздушной Валленды»,пробираюсь дальше, выпадами и нырками,
все вниз и еще чуть в Чертову дыру,совершенно уверен, какое именно отверстиевдохновило дать ущелью это имя,и столь же уверен, что где-то есть путь и полегче;вниз, пока склон наконец не сдается,
относительно не сглаживается,и вот я прохожу под деревьями,их энергичная новая поросль мшиста в раннем свете,потом ниже легчеи по лугу наносной террасыв колтунах ослинника, мака, голубоглазки,пурпурных цветков дикого касатика,жутких, как представления порнографа о романтике;
вниз к реке. Кеды и «ливайсы»,забредаю прямо в них, закидываю«Заячье Ушко» с Золотинками, что сам навязал,в стремнину над омутом,
слежу, как тонет,вздувается по теченью,плывет…а разум мой заплывает дальше,
еще ниже по реке, где упругий изгиб водыподрезал берег в тени азалии,а я пытаюсь вообразить, что за обморочный аромат испустятцветы, промокшие от света,когда солнце коснется их часа через три,
и размышляю, не разумней ли подождатьили лучше будет лишь воображать и двигаться дальше,поэтому когда налетает форель, я хлопаю ушами минут пятьи, несмотря на десяток нежных вдумчивых бросков,черт бы меня драл, все равно мне ее не зацепить.
Не важно. Утро великолепное,три мили реки до моего выкарабкивания к мосту,и если под тем обрывом в азалии — не дом мечты для крупных рыбин,я ни шиша не понимаю в рыбалкеи должен бросить ее не сходя с места, —закидываю нахлыстом удочку в этот изумрудный омут,после чего весь предаюсьученым статьям по норвежской грамматике,расточающим будущему условному времениту страсть, что ныне идет на то, чтоб завлечь рыбу в настоящее.
Когда я поворачиваюсь и бреду по скальному мелководьюобратно, к прочной почве на галечной речной отмели,нервная лягушка — я не заметил ее под ногами —решает, что медлительное созданиеможет быть неуклюже так же, как и бестолково,
и прыгает изо всех силенок —плюх враскоряку аж на пол-ярда,от которого ее оглушает на миг дрейфа,а потом она складывается пополам, жопкой в воздух, и заныривает,поглубже, пока пузом дно не царапнет,
после чего ритмично дрыгает лапами по чистому мелководью,и облачка вспугнутого ила, размеренно, взметаются за нею следом.И пока я наблюдаю, как эти млечные тучки кремнеземацветут и растворяются, вихрятся и оседают,
некая сила, вызванная привольной славой дня,что-то дикое во мне,мне хотелось бы назвать его поэзией,требует высвобожденья,и я говорю вслух, чтоб и самому послушать:
«Так вот, к чему вся моя жизнь свелась:лютая сладость речного света;неистовая спайка лепестка и плоти,нырка и скольженья».
Так, растворившись в восторге, бездумноя наступаю на камень в водорослевой слизи,зависаю в ошалелом созерцаньесвоих кедов в раме неба, что капают мне на физию,
и шлепаюсь жопойв холодную воду, от которой и костный мозг весь кукожится.
«Йяарррргггггггаааааахххххххххххх!»
Да. Да, ей-все-святое, да!Даже лучше.
К чему стремиться