Находка любви
Перевод Шаши Мартыновой
После взрыва в Оклахома-ситисобак-спасателейсвезли самолетами вместе с кинологамисо всех Штатов.
Но когда собаки не смогли найтини одного выжившего,они впали в уныние,
и после очередного дня без единогоживого спасенного,даже если собаки искали,все было без особого толку.
И тогда кинологи принялись по очередипрятаться в руинах,чтобы собаки нашли их живыми.
Поток
Перевод Шаши Мартыновой
Подчиняясь безумному равновесиюв динамо-сердечнике любого теплообменапрохладный прибрежный воздух,втянутый с Тихого океана подымающимся жаром Долины,течет на сушу через гряду,
и поднимается ветер.
А в садуколеблется стебель подсолнуха,клонит голову с семенами,того и гляди рассыплет.
Спасибо за танец
Перевод Шаши Мартыновой
Ах как ты танцуешь пони.Твист — вообще ништяк.Весь дрожу, когда поешь ты«Хочешь, я вот так?»
Обожаю я твой шиммиИ твое «о, йе-е»,Но живу я твоей румбойВ кружевном белье.
Камень
Перевод Шаши Мартыновой
Из двух великих мастеров,Говорят, один умер безмятежно,С легкой улыбкой на лице;Второй вопил истошно,В ужасе от смерти.Никаких выводов тут быть не может.Камень летитДо самой земли.
Женщина в комнате, набитой поролоновыми числами
Перевод Шаши Мартыновой
Женщина сидит на стуле с прямой спинкойв комнате, набитой поролоновыми числами,которые движутся, словно молекулыу абсолютного нуля. Медленнее,чем в замедленной съемке, онистукаются о стены квадратной комнаты,отскакивают без всякого порядкабьются о другую стену, потолок, пол или о женщинуи отлетают как попалоснова. Бесконечно.
Это не больно.Цифры от нуля до девяти,размером с пончик,сделаны из поролонаи движутся так медленно,что от них легко уворачиваться.Женщина сидит на стуле посреди комнатыи не уклоняется от ударов.Давно уж позади слезы,мольбы, смех, молитвы —и ныне она преисполненамогучей решимости,превыше любых вообразимых возможностей.Она сидит.
Без видимого выхода.Без различимого надзирателя.Без имени.
Повод жить
Перевод Максима Немцова
Летом 67-го мне было 22, сторожил жилье моего брата на Джи-стрит в Аркате, впервые серьезно увлекся горячкой и бореньями сочинительства стихов, был так нищ, что куличика песочного позволить себе не мог. Но в тот день домовладелец нанял мои праздные руки помочь ему разгрузить мебельный фургон пожиток его недавно почившей тетушки, заплатил мне десятку, и я шел через Джи-стрит к «Сэйфуэю», где сейчас «Уайлдберриз», деньги жгли мне руку — хватит, если расписать потуже рацион, на неделю спагетти, — и, помню, хохотал: неделю питаться пастой всяко лучше печально известных Тако для Голодающего Поэта от дружка моего Фунта (кружок копченой колбасы на холодной тортилье, свернуть и жевать), — хохотал и хлопал десяткой, прикалывался над Фунтом, перешел парковку — и тут обнаружил Джули, голышом в лесу, она пела на языке, которого я никогда не слышал, — Джули с кривым крестиком, который она выколола себе между пупком и каштановыми волосами на лобке тупой английской булавкой и тушью за ванной шторкой в Женском Исправдоме: ушло на это два часа, но монашки, рассказывала она, не лезли — боялись увидеть ее голой, да и я, сказать вам правду, боялся, но страху этому не уступил, чему и рад, поскольку и через 30 лет губы мне по-прежнему жжет после того, как я поцеловал этот крестик, когда мы доели спагетти, что я приготовил, и ту ночь я запомню навеки — ведь тогда я впервые сообразил, что деньги, еда и поэзия — образы жизни, а не поводы к ней.
Поскреб
Перевод Максима Немцова
Гонишь спертый «т-бёрд» 81 года с откидным верхом по пустыне закиданной звездами летней ночью, крышу опустил, песенки погромче сделал — «Стоунз», Дилан, Старина Вэн, —полфунта сокрушительной травы на сиденье между тобой и смешливой рыжеватой блондинкой с ногами отсюда до Небес, которая застопила тебя на выезде из Барстоу, бросив там обсоса-мужа да и кучу девичьих грез заодно, — хотя понимает: кое-какой невинности мы не теряем никогда, и если вам с ней по пути,то ей всегда хотелось выйти голой на балкон третьего этажа во Французском квартале во время Марди-Гра, чтоб только ощутить на теле ночь, —ну и да, тут и близко не пахнет любовью, но иногда поскреб — и уже хватит.
Пожива
Перевод Шаши Мартыновой
Любовь — пожива упоенья.Дом из досок, собранныхна развалинах танцзалана ручье Остин, еще с тех времен,когда Казадеро был курортом.
Собрано, свалено в кучу, утащено;старые квадратные гвозди выдернули,загнали новые.Терпеливо, пылко, по мерке, поистине.
Дом начался на лапе монтировки,закончился дранками внахлест,прибитыми накрепко —против адских февральских ветрови на черный день увлеченного бегства от всех.
Дом немал — на затворничество хватит,крепок — свет держит,крыша проконопачена по всем швам,а кленовый пол зашпунтован иуже гладко затерт
тысячей полуночных вальсов,со времен Весны и полной луны,когда танцоры словно скользили по воздуху,кавалеры нервно-прекрасны,дамы — с цветами в локонах.
Пожива из города-призрака, выстроена с нуля.Строили верой, потом, заботливо.
Прислушивались к дереву чутко — аж слышно,как смех танцоров плывет вниз по теченьюи смущает выдр и филинов.
Строили из радостей, что не избываются.Строили, извлекая подлинность.Полировкой — не захватом.Гранением бриллианта —не воровством алмазов.
По мерке, прямо, истинно.Дом на самом конце гряды.Бриллиант ума танцоров.Изумительная пустота лунного света,заливающая бальный пол.
Эпиталама Виктории
Перевод Шаши Мартыновой
ПО СЛУЧАЮ НАШЕЙ СВАДЬБЫ, 7 ОКТЯБРЯ 1994 ГОДА
Касаюсь твоей щеки,а где-то умирает телеолог —вроде как от сердечного приступа, в мотеле Фресно,девятый на этой неделе,и следователь подмечает сходства:все мужчины за сорок;имена у всех начинаются с буквы Д;все только в бледно-голубых трусах из «Мервина»,размер — «средний»;у всех одна сомнительная склонность к точкам с запятойв страдальческих стихах о детстве,что валяются, недописанные, на столах из щербатой «формайки».И все — лишь когда я касаюсь твоей щеки.
Стоит мне коснуться шеи твоей(О Иисусе, милый и трепетный, да и Будда, сияюще тающий),и каждого твидового умника,что ошибочно принимает зубодробильный словарный запас за знание,и каждого школьного учителя, что врал ученикам, —всех оглоушивает посреди ночи;и все политики в Западном полушариипадают на колени и молят о прощении;и последний практикующий экзистенциалистпосле многих лет размышлений над внутренней сущностью яблоканаконец его съедает.И от этого принимаюсь тебя целовать(Ах, лунный бред; о нескончаемая алмазная нова солнца),и когда соприкасаются наши губы,каждая птица в полете складывает крылья и скользит,и каждая птица на насесте, и всякое дитя нерожденноемечтают повернуться пузиком к солнцу,а Северное побережье захлестывает двухнедельными ливнями,покуда кто-то не вскочит и не закричит:«Нет радужнее радужной форели», —и не спрыгнет с моста Хиоучи в бурлящую Смит,а старуха в штанах из оленьей кожи и ковбойских сапогахне бросит перья скопы туда, куда он упал, напевая:«Отнеси его домой, Матушка, отнеси его домой».
Пока же поцелуй наш длитсяна балконе Музея Будущего,я чувствую, как мед бурлит в моих чреслах(о густота златого яства! ах везучие пчелы!),и всякое дерево на 500 миль окрест зеленеет ярче,и шишки раскрываются, стручки трескаются и высыпаются,побеги слив кланяются грядущей буре,и величественная древняя сахарная сосна содрогается до корней —и тут балкон отрываетсяи мы обречены, по-прежнему в объятиях друг друга, обречены…
И нет, то не веселая возня средь лютиков,но 30 лет, более-менее вместе,давали — хватали, били — бежали, зудело — чесали,всенощных дальнобоев, что бросали нас в канавы грязным брюхом кверху,и мы вручали живот свой богам в небесах,укореняясь меж тем в земле, —готов сказать, что мы все еще обречены,обречены на любовь.
Всё на месте