Читать интересную книгу Пахатник и бархатник - Дмитрий Григорович

– Когда же за мерином-то прислать? – спросил Аксен.

– Хошь завтра, хошь послезавтра – когда хочешь! – проговорил Карп отрывисто.

Он поправил шапку, которая во время этих разговоров совсем скосилась на сторону и, простившись с Аксеном, повернул на дорогу.

– Эй, слышь, Карп! – крикнул Аксен, делая шаг вперед, – слышь – Федот ко мне просился; взять его, что ли?

– Провались он совсем! – нетерпеливо возразил Карп.

– Не брать, стало, что ли?

– Ведь он, собака его ешь, две недели всего нанялся на люблинской мельнице – чего ему еще? – спросил Карп, останавливаясь. – Три целковых в неделю жалованья одного получает, чего ж еще – собаке!

– Он, что ли, тебе сказывал? – смеясь, вымолвил Аксен, – ну, здоров, значит, врать-то! Всего за четыре рубли в месяц живет: за ту же цену и ко мне просится; так как же, по-твоему, взять его, что ли?

– А пес его возьми совсем! – с сердцем сказал Карп, удаляясь.

XIV

Когда Карп подошел к окраине той части берега, где находилась пристань, паром стоял уже на причале. Фигуры двух перевозчиков смутно обозначались на песке берега; сколько можно судить по голосам, тут, кроме перевозчиков, находилось еще несколько человек. Все они сидели у самой воды и громко разговаривали. Проходя мимо, Карп явственно услышал голос Федота.

Первым движением старика было сойти по скату берега и тут же, при людях, осрамить Федота и разругать его на чем свет стоит: но он удержался, рассудив тотчас же, что этим дела не поправишь. К тому же степенный нрав старика противился всякому шуму и брани, – особенно на миру, при чужих людях.

«Ну его, поганца! подвернется где-нибудь в одиночку – я ему. тогда все припомню!» – подумал старик, отводя глаза от парома.

Голос Федота громко раздавался: заметно было, он говорил с жаром и увлеченьем.

Карп невольно замедлил шаг; минуту спустя он остановился и насторожил слух; любопытно стало ему послушать, о чем это так горячо тараторил его родственник.

– Эта невидаль пять пудов поднять! Как жил я на крупчатой мельнице под Коломной, такие у нас батраки были, мешка по четыре пшеницы в третий верх таскали! Значит, пудов по десяти! Самому, бывало, не однова случалось… Известно, был я в ту пору помоложе!.. Да это что, братцы, – вот дед был у меня, так точно была силища! Супротив него таких теперь и людей нет! Пойдем, бывало, на пристань в базарный день, распоясается: «выходи!» кричит; первого, кто покуражился, хлобызнет, бывало, под сусолы либо под микитки – тут тому и конец… Бывало, часа по три без отдыха бьется, ведь даже синий сделается, словно чугунный котел; а все, кто ни подвернется, – так и кладет лоском. «Нет еще, говорит, человека такого, кто бы победил меня! Был бы только, говорит, крест на человеке, со всяким буду драться, никого не боюсь!..» Такая была крепкая скотина!.. А насчет того, о чем прежде спрашивали, братцы, – это мне наплевать! я был и сам у Герасима[5] – ни за что не остался! Нанялся я у него потому больше, что надо как-нибудь время проволочить недельки еще на четыре! – с уверенностью продолжал Федот, – такой уговор был у меня с купцом Бахрушиным… Прокофий Андреевич – знать… Вы, чай, об нем слыхали? первейший купец в Коломне, мильонщик, торгует на первый сорт, и в Москве также лавку свою содержит… Такой уговор, был у нас: «как поделюсь, говорит, с братом, ты, Федот Васильич, ко мне поступай, и жалованье, примерно, и все такое, говорит, будет тебе по самому настоящему положенью…» Он сродни мне доводится… по жене… Потому жена моя купеческого званья… Жду, значит, теперича этого раздела промеж братьев; по той самой причине и поступил сюда… Главная причина, мы к этой мельницкой должности не приучены; жили всё по торговой части, этим больше сызмалетства занимались, и родители мои также… Упокойный родитель трактир содержал; также лавку с красным товаром.

– Вы, значит, в городе жили? – спросил один из слушателей.

– Нет, дома; только у нас село больше другого города; церквей одних семь, и все каменные; дома также все каменные; фабрик одних никак пять или шесть… Всё богачи содержат, купцы московские и серпуховские… Мы к торговле с малых лет приобучены… Во всем, значит, привычка требуется… Посади теперь любого из вас, братцы, в лавку либо в трактир, как есть ни один не управится, – в лесу все единственно!..

– Где! куда тебе! Уж это как есть! – отозвалось несколько слушателей.

– Главная причина, Прокофий Андреич потому и звал меня; знает, я ихнее дело наскрозь произошел… Хозяйка моя тем временем своим домом станет управляться… У нее две батрачки… да еще девочку нанимает для подмоги.

– Что ж много? – спросил кто-то.

– А ты думаешь, как? – еще словоохотливее заговорил Федот, – у меня дом-то немалое количество: в три сруба выстроен!.. В наших местах все так строят; нет этих здешних изб… Внизу стряпают; работницы и батраки живут…

– Ты разве и батраков держишь?

– А то как же? Двух нанимаю… Кто ж бы землю-то стал пахать?.. У нас земли и лугов не то, что здесь… Ну, внизу батраки, вверху горница – мы с женою занимаем… Вот, братцы, коли кто из вас в Москву пойдет, заходите дорогой… Меня не будет – все единственно, к хозяйке моей зайдите; скажите: «Федот, мол, прислал»; сами посмотрите наше житье… Прошлого года дом мой под трактир нанимали, только не отдал; несходно… И хозяйка так говорит: «не отдавай, говорит, Федот Васильич; самим потом нанимать надо, одно на одно выйдет…» Заходите же, братцы; посмотрите на мое житье, сами скажете: из какого, мол, дьявола таскаться так-то Федоту по мельницам!

– То-то и я так думаю… – проговорил тоном недоверия и насмешки один из слушателей, – хошь бы теперича набиваешься ты к Аксену в работники… Из какой такой неволи?..

– Эх, братец ты мой! – произнес Федот с таким выражением, что можно было думать, он обращался к пустому и вздорному малому, который совался в разговор затем только, чтобы противоречить. – Говорю вам, братцы, пуще всего надо проволочить время. Пока Прокофий Андреич с братом не поделятся – все же одно, делать нечего, деньги свои понапрасну проживать, что ли?

– Денежки-то, стало, водятся?

– Да, – проговорил Федот с какою-то густотою в голосе, – после упокойного родителя тысчонки две, может, осталось… и, теперича есть…

– Врешь! – отозвались почти все в один голос.

– Приходите, покажу… И больше было, только дом дорого стал, на стройку много пошло…

– Где ж у тебя эти деньги? – спросил кто-то.

– Известно, в сундуке спрятаны; где ж им больше быть?..

– Уж подлинно: охота пуще неволи! – снова заметил собеседник, обращавшийся с недоверчивостью… – Будь у меня такие деньги, стал бы я, как же, по чужим людям шляться…

– Говоришь, так, братец ты мой, потому, – денег у тебя нет своих, – вот что! было бы, стал бы беречь их, все единственно… Коли сила есть в тебе, почему ж и не поработать? – рассудительно продолжал Федот, – бережешь пуще к старости, было бы тогда чем прожить, вот что! Хоронишь также деньги из осторожности; люди бы не зарились, взаймы не просили: покажи только; тот: «Федот Васильич, ссуди»; другой: «Федот Васильич, ссуди»… Дашь – поди ищи потом, не то и вовсе пропали… Уж ведь бывали статьи такие! У меня сродство большое… Есть богатые, есть и бедные… всякие есть!.. Вот бы хошь теперь в Антоновке, может знаете, старик живет, Карпом звать?.. сродни приводится… Также немало ему от меня денег-то перепало… почитай, я его и поправил… Теперь избу новую торгует… Покажи только деньги, вынь их, сейчас пристанет: «дай, да дай!..» Потому больше их и хоронишь!..

XV

Карп слушал-слушал и только качал головою, пожимал губами и время от времени ударял ладонями по коленям. При последних словах Федота он только плюнул.

– Ах ты, провал тебя возьми! собака ты этакая непутная!.. – проговорил он, выходя на дорогу и ускоряя шаг.

Перебирая все, что привелось теперь слышать, старик невольно забыл на минуту свое горе; ой начал даже усмехаться.

Действительно, было над чем потешиться. Во всем, что говорил Федот, не было правды на маковую росинку. Жил он в маленькой разоренной деревушке, где не было даже часовни; дом его состоял из полуобвалившейся дымной лачужки, имевшей вид заплаты даже в соседстве невзрачных избенок; не было у него ни сохи, ни лошади, ни коровы; землю свою отдавал он за девять рублей в год одному из соседей. Жена Федота доводилась, как известно, Карпу, племянницей; она была круглая сирота, и сам же Карп снарядил ей, по силе своей, кой-какое приданое. Она существовала тем, что ходила работать то к одной соседке, то к другой, и жила в страшной бедности. Федот не заглядывал домой по целым полугодам. К какому бы месту он ни прилаживался, ему нигде не уживалось; он сам отходил, или его рассчитывали.

В первые два-три дня он приводил в восхищение самого взыскательного хозяина: расторопность его и усердие в работе – не имели границ; он разом хватался за все, и все кипело и выправлялось в руках его; не только прикладывал он старание к той части, для которой собственно его наняли, но радел и надсаживался там, где, казалось, его вовсе не спрашивали; он выметал двор, чистил хозяйский самовар, приколачивал жерди или доски там, где они доставляли удобство; и вдруг, на третий или четвертый день, все это радение плашмя падало; он ни с того ни с сего насупливался, переставал говорить, словно его чем обидели, и, наконец, вовсе бросал заниматься делом: проводил день-деньской сидя у ворот или так бил баклуши. И все это происходило вовсе не потому, чтобы действительно нашел он повод быть чем-нибудь недовольным; такой уж, видно, каприз напал. Вдруг казалось ему, что хозяева не довольно его ценят и не отдают ему должного уважения; или выходило все из того, что он вдруг обижался, зачем, при возвращении с работы, хозяева не поставили ему самовара, тогда как он прежде вовсе не думал об этом, никогда этого не случалось, никогда даже не думали уговариваться насчет самовара ни хозяева, ни сам Федот. Как только такал дурь попадала Федоту в голову, он делался невыносим. Он начинал смотреть на всех свысока, делался недоступно-гордым и уже с этой минуты никого не удостаивал словом; едва-едва даже отвечал хозяевам, когда те спрашивали о самом важном деле.