Федот повернулся к ним спиною и осмотрел косу.
– Ну, уж коса! – сказал он с усмешкою, обращаясь к мужику, который начал разговор, – диковинное дело, как только Карп управляется… Как есть ничего не берет! Дай-ка, братец ты мой, точило… Эх, была у меня коса – вот так уж точно коса! – подхватил Федот, принимаясь водить бруском по лезвию, – и теперь еще две такие же дома остались – вот так косы! Случается, найдешь на такое место – конятником заросло, – такие места есть, – махнешь косою – словно трава валится! В наших местах всё такие-то косы; по два рубля платим; этих, какими вы косите, у нас в заводе нет, впервые вижу…
– Слышь, брат, – сказал словоохотливый мужичок, – ты этак по одной-то половине не води точилом… этак совсем косу затупишь.
– Ничего, ладно, живет! – возразил Федот, возвращая ему точило.
Не поворачиваясь к двум смеявшимся парням, Федот снова принялся за работу: но дело по-прежнему не клеилось; чем больше он храбрился, чем сильнее махал косою, тем дело меньше спорилось, – выходило и криво и косо.
– А, Федот! отколь бог принес? – неожиданно спросил Гаврило.
– К Карпу за делом пришел… Он отошел кваску испить; подсобить попросил…
– Да что ты, брат, косы, что ли, в руки не брал? – сказал Гаврило. – Смотри-ка, что натворил!..
Молодые парни опять засмеялись; даже словоохотливый мужичок начал ухмыляться.
– Натворишь поневоле! – возразил Федот, тыкая с сердцем косу в землю, – вишь, у вас косы-то какие… мне не в привычку…
– А как же Карп-то косит? ведь ладно же выходит, не по-твоему!..
– Не такую мы косьбу видали! – сказал Федот тоном надменного пренебрежения, скрывавшим обиженное чувство. – В степи жить приходилось, рожь-то вдвое повыше вашей, – косили не хуже других!.. По два целковых в день получал… стало, не даром; дело свое знаем…
Он замолк, увидев приближающегося Карпа. Гаврило и соседние ребята начали было трунить над Федотом, указывая Карпу на работу его родственника; но ни Карп, ни Федот ничего не отвечали. Первый молча взял свою косу и продолжал работу, которая пошла как по маслу; второй, поправив картуз, обратился к старику и громко вымолвил:
– Приходи же, смотри, как я сказывал…
– Ладно, приду, – отвечал Карп, не поворачиваясь. Такая невнимательная выходка со стороны старика, – и еще при людях, – вконец, по-видимому, разобидела Федота; куда ни обращались глаза, он всюду встречал ухмыляющиеся лица. Помявшись с минуту на месте, как человек, который ищет угла, чтобы спрятаться, Федот вдруг повернулся спиною и, никому не поклонившись, никому не сказав слова, пустился мелким, пристыженным шажком в обратный путь.
По мере того однако ж, как удалялся он от места, где претерпел столько неудач, стан его заметно выпрямлялся – и глаза снова начали посматривать сверху вниз; проходя мимо подвод и баб, он выступал уже величественным, сдержанным шагом; дальше он начал насвистывать; еще дальше – вся фигура его приняла беззаботный вид человека, который вышел прогуляться для собственного удовольствия; наконец Федот окончательно пропал из виду.
VIII
Известие, сообщенное Федотом, сильно, казалось, встревожило старого Карпа. До того времени болтливый и разговорчивый, он впал вдруг в крайнюю несообщительность; на расспросы соседей, желавших узнать, зачем был Федот, старик отделывался, говоря, что родственник приходил безо всякой цели, а чаще всего отмалчивался. Он точно так же усердно продолжал косить, хотя уже видно было, что работа шла теперь машинально и косою водило не столько сознание, сколько привычка такого занятия. Пот лил с него ручьями; он оставался, однако ж, к этому менее прежнего чувствительным; он реже даже останавливался, чтобы дать себе отдых, остыть и порасправить спину.
Несмотря на то, что солнце совсем уже скатилось к горизонту, в поле было почти так же душно, как в полдень. Воздух, напитанный испарениями, был неподвижен; самые тонкие стебельки, приходившие в колебание без всякой видимой причины, стояли теперь, как околдованные; облако пыли, поднятое стадом, которое полчаса назад прогнали в деревню по отдаленному холму, стояло так же высоко и только постепенно меняло свой цвет, превращаясь из золотистого в багровое, по мере того как ниже опускалось солнце.
Наконец солнце скрылось.
– Дядя Карп, народ по домам пошел! – сказал соседний мужичок.
– Шабаш! – послышалось в отдалении. – Шабаш, домой! – подхватили ближайшие косари.
Карп молча подбросил косу на плечо и поднял голову.
В разных концах поля народ направлялся к деревне; то тут, то там раздавался скрип навьюченных снопами телег, которые тяжело покачивались, пробираясь по пашне.
Карп направился ускоренным шагом в надежде догнать сноху свою; но ее нигде не было; она не кормила ребенка, и как все бабы, избавленные от такой заботы, успела, вероятно, отойти очень далеко. Попадались только те бабы, которые поневоле должны были отставать, потому что еле-еле передвигали ногами, неся на спине люльку, а в руках серп и кувшинчик.
При повороте с поля на дорогу Карп встретился с Гаврилой.
– Ну, брат Карп Иваныч, разобидели мы твоего Федота, – смеясь, заговорил староста, – пошел от нас – никому даже слова не промолвил; что за человек такой уродился! Сказывают, опять переменил место; на люблинской мельнице нанялся теперь… Зачем это приходил он? Тебя, что ли, проведать?
– Эх! – произнес старик, махнув рукою.
– Разве что неладно?
– Такое дело, совсем даже в сумленье приводит; зарецкий Аксен, что лесом торгует, прислал его ко мне…
– Зачем?
– Сказывал я тебе, приторговал я у него избу, – начал Карп таким голосом, как будто у него накипело в сердце и он рад был, наконец, высказаться, – задатку взял он с меня семьдесят рублев; дело совсем сладили; теперь прислал Федота, говорит: «прибавить надо к прежнему задатку»; очень, вишь, много народу на ту избу охотятся и деньги все сейчас отдают; «несходно, говорит, ждать до осени!» Сам суди, Гаврило Леоныч, откуда взять теперь денег? Хлеб не убран, и хошь бы и убран был – все одно не время его продавать; только в убыток продашь… Вот дело какое – шут его возьми! Я третий год за избой гоняюсь; так было обрадовался; моя совсем плоха; насилу прозимовали… Коли Аксен заартачится, не знаю, право, где уж искать избу; в своей зиму никак не проживешь; вся кругом как есть промерзает… Эх, шут его возьми! скрутил он меня этим по рукам и ногам…
– Почем за избу-то просит?
– Уговор был двести тридцать рублев, совсем уж было поладили…
– Сходно; по теперешним ценам на что сходнее.
– Об том и сокрушаешься; сходнее не найти; потому больше и жаль, Гаврило Леоныч… – вымолвил старик, насупив брови.
Немного погодя сквозь сереющие сумерки открылась деревня; войдя в околицу, Карп и Гаврило расстались.
IX
Антоновка выстроена была под самым скатом, на плоской луговине, которую огибала небольшая речка: во всякое время на улице стояла топь непроходимая; только теперешнее лето могло вполне просушить ее и превратить грязь в слой пыли. Избы шли в два порядка, со множеством узеньких проулков; в глубине деревни, там, где речка делала поворот и пропадала, высоко подымалось несколько старинных ветел; дальше, за ветлами, снова шли пологие холмы, исполосованные оврагами и темными клиньями сосновых перелесков.
Изба Карпа выходила углом в проулок и на улицу; она действительно никуда больше не годилась, как в лом; бок ее, смотревший на улицу, круто выпучивался и, без сомнения, давно бы повалился, если б хозяин не позаботился подпереть его двумя осиновыми плахами; все пазы были вымазаны глиной, которая истрескалась от жары и во многих местах отвалилась. Изба была одною из самых старых в деревне; Карп, доживавший уже седьмой десяток, не помнил, когда ее ставили. Ветхость избы еще заметнее бросалась в глаза от соседства с плетнями, которые отличались плотностью, стояли прямо на толстых высоких кольях. Карп не осиливал только с избою; все остальное, что зависело от его рук и средств, смотрело как нельзя пригляднее и обличало домовитого, деятельного хозяина.
Войдя на двор. Карп встречен был блеянием овец, фырканьем трех лошадей и глухим чмоканьем коровы, которая в сумерках принимала вид огромного белого камня, брошенного посреди двора. Старик повесил под навес косу, вступил в темные сени, но наткнулся на кого-то и поспешно отступил на шаг.
– Ай, дедушка, чуть Ваську не уронил! – раздался тоненький голосок.
При этом на крыльцо выступила девочка лет семи, державшая на руках толстого, как пузырь, ребенка, который кряхтел и отдувался, как словно не его тащила девочка, а он нес ее на руках своих.
– А сама что под ноги лезешь! – проговорил ворчливо дедушка, входя в избу.
В избе царствовала уже тьма кромешная; от жары едва можно было переводить дух; мухи, бившиеся на потолке и в окнах, наполняли ее глухим журчаньем. Заслышав шум у печки, Карп обратился в ту сторону.