Они в те годы дружили, часто после смены возвращались домой вместе, тем более что жили почти рядом. Она — возле Покровского монастыря, а ему стоило лишь спуститься вниз мимо монастырского сада, чтобы попасть на Подол. Простое, приветливое лицо с едва заметными следами оспы, которые нисколько не портили его миловидности, светло-серые, в золотистых крапинках глаза, матовый оттенок кожи. Да, это Валя.
Убедившись, что она не ошиблась, девушка расцвела.
— Откуда ты, Леня?
Поучительный урок с Потаповичем напоминал об осторожности, но теперь ему нечего было терять: жить без обеих рук или вообще не жить — какая разница? А Валя могла что-то посоветовать. В тому же не разум — сердце подсказало ему, что она осталась прежней.
— Я с фронта, раненный в обе руки, — доверительно сказал Третьяк. — Ищу надежного врача. Если такого знаешь, проводи к нему.
Она взглянула на его набрякшие синие пальцы обеих рук, что-то прикинула в уме.
— У меня есть на примете один хирург. Он еще не наш, но попытаться можно. Идем.
Долго петляли какими-то улочками, переулками, Третьяк и не старался запомнить маршрут. Жил надеждой. Когда человек попадает в безвыходное положение, рад уж и тому, что есть кому довериться. Наконец, остановившись под старым ветвистым каштаном, Валя сказала:
— Подожди здесь.
Ее не было минут десять. Появилась радостная, из подъезда помахала ему рукой. Вместе поднялись на третий этаж, юркнули в приоткрытую дверь. Лишь после того, как за ними щелкнул замок, услышали в коридорной полутьме тихий голос:
— Прямо.
За второй дверью была залитая солнцем комната, но рассмотреть хозяина квартиры Третьяк не мог — половину его лица прикрывала марля. Видел только, что кареглазый. Не теряя ни минуты, хирург занялся руками своего пациента. Работая, бросал отрывистые фразы:
— Сколько прошло дней?
— Девять.
— Раны обрабатывали?
— Нет. Только вчера промыли теплой водой.
— Вы сможете не стонать?
— Смогу.
Третьяк сжал зубы и, пока длилась операция, не проронил ни звука. Лоб, щеки обильно заливал пот. Валя едва успевала вытирать его платком. Наконец врач облегченно вздохнул.
— Все закончилось благополучно. Но знайте: пропустили бы еще этот день, и никто уже вас спасти не смог бы. Началось бы заражение крови, гангрена... Можно лишь удивляться крепости вашего организма, его сопротивляемости.
Врач велел ему прилечь на кушетку, сам же стал быстро наводить в комнате порядок. Инструменты положил в железную ванночку, спрятал в шкафу, грязные бинты и вату сжег в печурке. Потом попросил Валю слить ему на руки воды из чайника.
Прощаясь, предостерег:
— Я вас не видел и не оказывал вам никакой помощи...
На улице, когда поблизости никого не было, Валя спросила:
— Ну, как? Теперь тебе легче, Леня?
— Будто заново на свет родился. Ни боли, ни свинцовой тяжести в руках. Только слабость во всем теле. Ты ему заплатила?
— Чем? У меня ведь при себе ничего не было. — Понизив голос до шепота, она добавила: — На предварительных переговорах я намекнула, что мы постараемся отблагодарить, а он ответил мне: «Рассчитаемся, когда наши вернутся... — И спросил: — Не слышала, как там на фронте?» Я ничего не могла сказать утешительного, потому что и сама не знала, а обманывать не в моем характере.
Свернули во двор Покровского монастыря — подальше от недреманного ока стражей «нового порядка», сели на скамью под старой тенистой липой. Здесь было как-то по-церковному тихо, спокойно, лишь время от времени проковыляет к собору набожная старушка с клюкой да молча снуют то туда, то обратно, как призраки, монашки в длинных черных одеждах. Кажется, война обошла стороной этот уголок изуродованного города, выдала ему статус неприкосновенности. Маленькая Швейцария.
— Ну, как? — снова спросила Валя.
— Не болят, — успокоил ее Третьяк. — Порою начинаю забывать, что был ранен.
Девушка осторожно взяла его руку, положила на свою, сложенную желобком ладонь, принялась массировать отекшие, словно наполненные жидкостью пальцы. Проговорила в раздумье:
— Вспоминаю первые дни после начала войны. По радио зачитывали списки добровольцев, подавших заявление с просьбой послать их на фронт, назвали и твою фамилию. Я немедленно поспешила к вам, чтобы попрощаться с тобой, может быть, проводить тебя на призывной пункт. Прихватила с собой и узелок с пирожками. Но Мария Тимофеевна сказала: ушел еще на рассвете. Побежала в Подольский военкомат... Поздно. Даже расплакалась от досады. Скажи, Леня, страшно было под огнем?
— Самое страшное — это когда появились первые убитые среди нас, — ответил Третьяк. — А потом привык. И страх, и все другие чувства заслонила ненависть к врагам. Думал только об одном, чтобы уничтожать их, уничтожать, как бешеных собак.
— И видел, как они падали под твоими пулями?
— Видел.
Помолчали.
— Я тоже просилась в действующую армию, — проговорила Валя. — Отказали. Мол, надо же кому-то быть и в тылу. С бригадой молодежи помогали собирать урожай в колхозах Березанского района, пока туда не пришли немцы. Чуть было не попала в концлагерь. Столько пришлось пережить страданий, издевательств, унижений, что и вспоминать не хочется.
— Расскажи обо всем.
Дослушав ее длинную и печальную одиссею, он сказал:
— Неужели в Киеве нет ни одной организации, работающей по специальному заданию партии? Должна быть! Если не организация, то, по крайней мере, отдельные люди.
— А ты хотел бы с ними связаться? — поинтересовалась Валя.
— Хотел бы.
— Тогда я попробую разыскать их...
Беседуя, они и не заметили, как осенний день постепенно сменился вечером. Надо было торопиться домой. Скоро начнется комендантский час, и на улицах появится патруль — зловещий хозяин ночного города. Значит, пора прощаться, но Третьяк задержал ее.
— Валя, сегодня этот врач спас меня, но я в одинаковой мере обязан и тебе, обязан своей жизнью. Никогда, никогда не забуду этого. Если придется, умру за тебя, верь мне!
— Твоя жизнь, Леня, нужна для более важных дел, — принимая глубоко к сердцу его признание, проговорила Валя. — Каких — ты знаешь.
Светло-серые, в золотых крапинках глаза словно что-то говорили ему без слов, что-то торжественное, как клятва верности.
— Я знаю,