Бойцы, похоже, его неплохо понимали, все же с этим командиром они с осени воевали. Лишь чуть более ворчали на песок, который тут уже стал вязнуть на зубах, несмотря на весну, да тщательнее чистили шашки и винтовки. Известное на войне дело – если командир нервничает, скоро будет бой.
Первому, конечно, досталось Шепотиннику, он как-то очень неловко сунулся разок с обедом, который бережно принес в котелке, и Рыжов не сдержался, отругал его за… Он и сам не мог бы ничего внятно объяснить, но и без слов было понятно – ухаживают за ним, как за красной девицей, а ему этого не нужно, все же не просто так воюют люди, а ради счастья и свободы всех людей. Зачем же тогда старорежимные штучки?
Потом, кажется, Рыжов высказал что-то комиссару, мол, тому следовало быть повысносливей. Табунов не ответил, наверное, и сам своей слабости смущался, но все одно, плохо вышло. Вот Раздвигин был молодцом, держался среди других бойцов, ел свою кашу, которую готовили на всех, и хотя был еще слаб, все же в нем чувствовалась привычка к седлу, к таким вот безразмерных маршам и к необходимости быть правильно настороженным.
А настороже приходилось оставаться все время, степь тут была такая, что в любой момент что угодно могло случиться. И ведь до озера Чаны еще не дошли, а уже такие места обнаружились, что любая банда могла затеряться от наших, и при виде этой сотни непременно бы напала.
Нет все же, лениво думал Рыжов, покачиваясь в седле, не нападения белых он боится, что-то другое его пробирало. Даже под этими небесами, на этой свободной, по-весеннему еще голой земле.
После третьей ночевки Раздвигин вдруг объявил:
– Уже недалеко. Я тут, неподалеку уже, те карьеры обнаружил, в которых угля не оказалось.
– Нечего сказать, славная находка, – буркнул в ответ Рыжов.
– Все же, по местным меркам, это были хорошие карьеры, – не согласился вдруг Раздвигин. – Тут, где привыкли навозом топить, даже этот уголь – на вес золота.
Вот тогда и Табунов вмешался, подслушал, а вернее всего, просто прислушивался к тому, что бы Раздвигин ни говорил.
– Вы зачем это о золоте, инженер?
Путеец пожал плечами и ничего не ответил. Сейчас Рыжова раздражало многое, например, этот почти дворянский, в любом случае офицерский жест инженера. И чего он так-то высокомерничает? Неужто не может проще и понятнее?
А потом Шепотинник, который все же слегка расстроился после того выговора, который ему Рыжов устроил на прошлом переходе, подъехал и почему-то понизив голос сообщил:
– Боцы в нервах, командир. Говорят, что слышат голос, только не разобрать, что он говорит.
– Ч-чего? – Рыжов даже заикаться стал от негодования. – А бабы в белье им еще под кустами не мерещаться?
– Нет, но многие говорят, что голос бабий, – Шепотинник был уверен, что командиру это следует знать. – И еще, зовет она нас куда-то.
– Куда? Рукой покажи, – все еще сердито пошутил Рыжов, и вдруг понял – это же и с ним происходит.
Только он признаваться не хотел, но что-то в этих словах ординарца было. Вот так-то, пусть и оглядываясь, чтобы на неприятеля не нарваться, в дреме едешь-едешь, а потом вдруг начинаешь понимать – зовет тебя кто-то. Никогда с Рыжовым такого не было, он привык, чтобы все было ясно и понятно. Привык, потому и не хотел этого замечать, лишь на небо смотрел, да на холмы по сторонам, да на траву, что пробивалась к солнышку.
Но теперь он тоже стал прислушиваться. И дослушался – даже вздрогнул, когда словно бы издалека, с холмов, что стояли верстах в трех по левую руку, вдруг долетело…
Он даже коня взял в шенкеля так, что тот запрыгал, перебирая ногами. Стал всматриваться, конечно же, ничего не увидел. Зато… Нет, этого не могло быть, так не бывает, и все же…
А потом у него словно бы прояснилось что-то в голове, и он, сам того не желая, понял, если пройти еще верст семь немного в сторону, они встретят казахов. Настоящий перегон овец, который по весне устраивают, чтобы до свежего корма и до воды добраться, хотя по весне-то тут воды хоть отбавляй.
Он переменил направление, и тогда лишь заметил, что многие из его бойцов так же, как он, вздрагивают, и их кони тоже вздрагивают, а иные слишком часто останавливаются и весь окоем осматривают с преувеличенным вниманием. Словно в этой пустоте, в этом пространстве можно что-то увидеть, помимо неба, солнца и ветра, который бродит по совсем еще весенним холмам.
– Плохо тут, – сказал и Табунов, хотя уж его-то в этих… слуховых миражах Рыжов заподозрить не мог. Такие, как комиссар, по должности ничего подобного слышать не должны.
А потом выехали, совсем неожиданно, к казахам. Как всегда с ними бывало, вроде бы ничего нет, и вдруг они уже появились. И отары их, и кони под всадниками, и даже костерок какой-то почти бездымно растекся от невесь какого топлива. Кизяк Рыжов знал, от него вонь такая, что в иной юрте глаза щиплет, но это был не кизяк, от него и дыма-то другой.
Отряд казахи встретили спокойно, даже не все от огня оторвались, потому что люди с винтовками, пришедшие от железной дороги, их не интересовали. Было их пятеро, все мужчины с такими бородами, что даже трудно возраст определить. Про этих-то степняков иногда думаешь – старик, и лицо ветром выдублено, и глаза мутноваты, а оказывается – почти мальчик, лишь чуть старше Рыжова. А другой и веселый, и взгляд светлый, а говорят, что аксакал.
– Здравствуйте, пастухи, – сказал Рыжов, подъезжая к ним.
– Аллейкум асалям, – отозвался один из них. Был он какой-то шерстистый, и одет в такой рваный халат, что больше репейник напоминал, чем человека.
Сотня расположилась, удумав, что будет привал. А Рыжов не разрешил, приказал узду из рук не выпускать, так только, по нужде сходить, если кому нажно, и обмотки перемотать.
Табунов, впрочем, оказался почти сразу же рядом, не хотел комиссар ничего упустить, хоть и покачивало его после долгого пути.
– Идем мы тут, через степи, чтобы… Вы тут ничего необычного в последнее время не наблюдали? – спросил Рыжов, с благодарностью принимая выщербленную плошку с чаем, которым его угостили, когда он подсел к огню.
– Наблюдали, как не наблюдать, – отозвался шерстистый. – Степь – разная, и много в ней всего происходит.
Табунов чай не принял, лишь сердито мотнул головой, а это было неправильно, от чая отказываться в степи нельзя, невежливо. Поэтому с ним больше и не разговаривал никто из пастухов. Хотя, что значит – разговаривать?.. Никто, кроме бородача в рваном халате и слова не произнес.
– Что именно?
Шерстистый дождался, пока тот же вопрос задаст Рыжов, а не Табунов, и так же неторопливо, с сильным акцентом отозвался:
– Из других юрт к воде отары гонят. И много других юрт с юга пришло, мы не всех даже знаем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});