А потом маму к соседскому телефону позвали. Своего-то у них не было. Сунув маленького Сашку Майе на руки, она резво пробежала через лестничную площадку в открытую соседскую дверь, и вскоре они вздрогнули от ее утробного, душераздирающего воя. Странного воя – не плача, а именно утробного отчаянного воя, на одной высокой ноте зарождающегося и в конце переходящего в низкую дрожащую хрипоту. И как точка – короткий горловой спазм. А после паузы – вновь высочайшая нота отчаяния, и снова хрипение, и снова резкий спазм…
Потом маме скорую помощь вызвали. Никто с ней ничего не мог сделать, все выла и выла, обводя собравшихся вокруг людей безумными глазами. Ванька и Юлька тоже плакали тихонько, прижавшись с двух боков к Майе, и Сашка впился руками ей в шею испуганно – оторвать невозможно.
– …Господи, как же так… Что же теперь будет-то… – все повторяла, суетясь под ногами у приехавших на «скорой помощи» медиков, соседка тетя Таня, та самая, которая мать к телефону позвала. – Вы уж не забирайте ее с собой, уж так успокойте как-нибудь… Ей мужа хоронить надо… Некому хоронить-то! Дай бог, чтоб хоть деньги нашлись… Майка, деньги-то у матери есть?
– Я… Я не знаю… – с трудом высвободив шею из цепких Сашкиных ручонок, хрипло проговорила Майя. – Вообще-то мама говорила, отцу зарплату второй месяц задерживают…
– Ну, это хорошо, что задерживают. Значит, накопилось чего. Значит, стребовать можно – на похороны все равно дадут… Вот говорила я Але – зачем рожаешь столько? Без денег, без специальности… Эх, да что там… Разве она меня послушала…
Что ж, мама, надо признать, и впрямь была такая – без денег и без специальности. Сирота детдомовская. Выскочила замуж за отца, в семью его была принята да свекром со свекровью обласкана, потому как женою оказалась честной, аккуратной и любящей. И к ним, старикам, прониклась полным уважением, к советам прислушивалась, всем хворям сочувствовала. Они и впрямь к женитьбе сына в статус пенсионный успели перейти – он у них последышем был, как они говорили. Поздний ребенок. Майе и восьми лет не исполнилось, когда бабушка с дедушкой в один год умерли, оставив молодым эту вот квартиру. А мама с отцом, похоронив родителей, принялись Майе сестер-братьев рожать одного за другим, будто стремясь восполнить утрату. Сначала Ванька на свет появился, через три года Юлька, потом и за Сашкой в роддом сходили… Так и получилось, что мама за время своего замужества не поработала ни одного дня. Сначала Майя родилась, потом за стариками пригляд был нужен, потом дети…
Вообще они очень хорошо жили, многодетная семья Дубровкиных. Дружно, в любви. На этом, на дружбе да на любви, это «хорошо» и заканчивалось. Достатка особого в доме не было. А что делать? С четырьмя детьми не больно достатком разживешься… Но опять же и не бедствовали. Отец неплохую сталеварскую зарплату получал на металлургическом, в бригадирах ходил. Фотография, что на Доске почета висела, аж пожелтела с годами. Правда, потом времена подошли такие, что почет этот стал уж и не в почете. Другие критерии для почета выявились. Материально заинтересованные. Стояли за спиной простого рабочего человека, дышали в нее горячо. Вот и отцу, видно, тоже дышали. Ему бы после ночной смены домой пойти, а он на вторую остался, на дневную. Вот и недоглядел – прорвало раньше времени чугунное варево заслонку, кинулось на волю, полетело в него раскаленными брызгами. Заживо сгорел человек – никто и опомниться не успел. Похоронили с почестями.
Поплакала несчастная Алевтина Дубровкина недельку всего. А больше нельзя было. Девять дней со смерти мужа отметила, вздохнула горестно и пошла заработок искать. Пенсию по потере кормильца ей, конечно, назначили, но что это за деньги – слезы одни. И заводское начальство, так пылко мужа почетом прославлявшее, не захотело признать своей вины в части всяких нарушений охраны труда, вывернулся-таки заводской юрист из неприятного для завода положения. Ничего от них Алевтина не получила, никаких пособий. Путевки в детский сад для Сашки с Юлькой выписали – и на том спасибо.
Поначалу Алевтина на молочный комбинат устроилась – приемщицей. Потаскала тяжелые фляги с молоком, быстро надорвалась, в больницу попала. Оказалось, нельзя ей тяжести поднимать. Потом в овощную палатку ее взяли – и здесь толку от нее никакого не вышло. К концу месяца проторговалась так, что в долгах осталась. Торговое дело – оно ж не всякого человека любит. Оно хитрого любит да пронырливого. Алевтина же таковой сроду не была. Простодушная да жалостливая, для людей открытая, только и умела, что щи варить да мужа с детьми любить. Но одной любовью, говорят, сыт не будешь… Кончилась вся Алевтинина эпопея поисков заработка тем, что устроилась она уборщицей в трех местах. В магазине, в конторе одной да в поликлинике районной. В конторе по утрам полы мыла, в поликлинике по вечерам, а в магазине надо было целый день шваброй махать – так директор требовал. Магазин из новомодных был, с плиточными белыми полами. Красивый. Если не убирать – никакой красоты через час уж не будет. Так и бегала туда-сюда: из конторы в магазин, из магазина в поликлинику…
Денег этих, конечно, хватало только, чтоб с трудом концы с концами свести, как-то прокормиться. Да еще, как назло, времена эти непонятные пришли, когда человек, получив очередную зарплату, вдруг обнаруживал, что купить на нее уже нечего. Вот месяц назад еще, может, сумел бы, а сейчас – нет. Поезд ушел. И не важно, что у тебя кормильца нет и дети малые есть просят. Не надо было рожать столько – предупреждали умные люди…
Вот Алевтина и жила, как получалось. Хорошо, хоть старшая дочь оказалась в помощницах. Утренние сборы в детский сад и в школу легли, естественно, на Майины плечи. Она и не возражала. Лихо перекинув через плечо, как портупею, ремень школьной сумки, волокла за руку неповоротливую полненькую Юльку, на другой руке восседал Сашка, вертел головой в разные стороны. Тут главное дело было баланс удержать, чтоб он с ее руки не свалился. Иногда и Ванька ей помогал – подхватывал сестренку за другую ручку. Справлялись, в общем. Хуже было другое – поизносились все быстро. Пальтишки детские стали маловаты, блузки Майины тесноваты… Она, конечно, всегда худой была, но повременить с возрастными девчачьими изменениями природу тоже не уговоришь! Они ж наружу так и прут, эти изменения, пуговицы с мясом вырывают! Пришлось им с мамой шить научиться. Вернее, не шить – перешивать. Обновлять, надставлять, перелицовывать, придумывать планочки-аппликации, пришивать оборочки из другой ткани… Бедняцкий такой дизайн, вынужденный полет фантазии. В общем, с одеждой они худо-бедно разобрались-приспособились. А вот с обувью было хуже. Тут, как ни фантазируй, а не перелицуешь и дополнительную планочку не надставишь. И даже оборочку не пришьешь. И потому после покупки очередной пары обуви семья переходила на жесткую экономию. А если точнее – на жестокую. Суп без мяса, каша на воде, винегрет… А еще они ели сухарницу. Вот кто знает, что это за блюдо такое – сухарница? Ванька Дубровкин, например, очень даже навострился сухарницу эту делать… Значит, так. Ныряем в шкаф, где стоит мешочек с белыми сухарями – остатками от бывших обедов и завтраков. Там, в шкафу, между прочим, и с черными сухарями мешочек стоит, ржаными то есть. Но для сухарницы, знаете, нужны именно белые сухари. Насыпаем их в миску, потом заливаем крутым кипятком, потом добавляем порезанные мелкомелко две большие сырые луковицы, потом солим, чуть перчим, потом заливаем все это подсолнечным маслом… Нет, лучше, конечно, туда большой кусок сливочного масла бросить, если по совести. Если он есть, конечно. А нет – так и с подсолнечным хорошо. Горячо, лук на зубах похрустывает – уж всяко вкуснее перловой каши! И маму накормить можно, когда она с работы придет совсем усталая…