Читать интересную книгу Член парламента - Кэтрин Терстон

– Да нет же, милый, вовсе я этого не думаю. Садись и расскажи мне всю эту историю. – Она снова улыбнулась и указала на диван приветливым жестом.

Духовное равновесие Чилькота пошатнулось… В первый раз он почувствовал, что Лилиан принадлежит к той недоверчивой, наблюдательной толпе, которой он всегда остерегался. Под гнетом этого впечатления, он быстро направился к двери.

– Мне нужно в парламент, – сказал он. – Я опять зайду – когда буду в лучшем настроении. Я знаю, что я сегодня несносен. Ты ведь знаешь – мои нервы. – Он подошел к дивану и взял ее за руку, потом прикоснулся на минуту к её щеке рукой. – До свиданья, – сказал он. – Всего хорошего тебе – и твоей кошке. – Эти слова он прибавил шутливо, уже на пороге.

* * *

К вечеру нервное раздражение Чилькота дошло до высшей точки. Целый день он с величайшим усилием сдерживался, чтобы не разразиться нервным припадком; но когда он очутился в зимних сумерках в палате общин, на скамье оппозиции, то почувствовал, что сила сопротивления в нем угасает, что он уже не может бороться с собой. Опасения его оправдались в тот же вечер, когда пришел момент выступить с интерпеляцией против правительства, в связи с устройством новых доков и с бюджетом морского министерства. Тогда он в первый раз убедился, что муки, испытанные им за последние месяцы, привели к наружным, также как и скрытым явлениям разрушения, что ему грозит невозможность продолжать свои профессиональные занятия, что сила воли в нем разбита и характер испорчен.

Это потрясающее для него открытие явилось совершенно неожиданным. В сумерки он еще был сравнительно спокоен, я нервность его выражалась только в том, что он часто поправлял воротник или менял положение. Но когда залу осветили, и он откинулся на своем сиденьи с закрытыми глазами, то им овладело мучительное сознание, что он сквозь закрытые веки видит лица на противоположной стороне палаты, что он ясно отличает ряд заспанных, сочувственных наблюдательных глаз. Такого ощущения он никогда прежде не испытывал, но теперь оно всецело овладело им. Ему казалось, что эти взоры прямо проникают вглубь его глаз; от страха у него выступил холодный пот на лбу. В эту минуту как раз лидер его партии, Фрэд, обернулся к нему, перегнулся через спинку его сиденья и коснулся его колен. Чилькот вздрогнул и открыл глаза.

– Кажется… я… задремал? – смущенно сказал он.

Фрэд улыбнулся сухой любезной улыбкой.

– Это печальное признание для члена оппозиции, – сказал он. – Я хотел с вами видеться уже утром, Чилькот. По-моему, за этим персидским инцидентом все-таки что-то кроется. Вам, крупным коммерсантам, нужно не зевать.

Чилькот пожал плечами.

– Это дело спорное, – сказал он. – Я не верю, что это серьезно. Лэкли поднес спячку к пороховой бочке, но получился только небольшой треск и много дыма.

Фрэд не улыбался.

– А каково настроение в Варке? – спросил он.

– В Варке? – не знаю, право. За последнюю неделю я не знаю, что там делается. У меня столько личных дел и забот…

Он чувствовал себя неловко от пытливых вопросов своего властного единомышленника. Фрэд открыл было рот, как бы собираясь отвечать, потом снова стиснул губы с сдержанным достоинством и отвернулся. Чилькот откинулся назад на сиденьи и незаметно провел рукой по лбу. Все его мысли сосредоточены были на одном предмете, – и этим предметом был он сам. Взгляд его направился через весь густо заполненный освещенный зал до стеклянных дверей; он посмотрел на своих коллег, которые сидели одни с равнодушными, другие с внимательными лицами. Потом пальцы его незаметно скользнули в жилетный карман. Обыкновенно он брал лепешки с морфием с собой, но сегодня он их забыл дома. Он это знал, и все-таки продолжал искать, чувствуя физическое недомогание во всем теле от потребности привычного лекарства. Он был совершенно равнодушен ко всему, что происходило вокруг него, и бессознательно приподнялся на половину со своего места. Господин, сидевший рядом с ним, поднял глаза.

– Не уходите, Чилькот, – сказал он. – Рефорд скоро закончит свою болтовню.

Чилькот сел на свое место с чувством облегчения. Очевидно, на лице его незаметны были следы его сильного внутреннего расстройства. Рефорд сел на место. Последовала обычная пауза и затем движение. Потом поднялся Виз, депутат от Сальчестера.

При первых словах оратора, Чилькот стал опять искать рукой в жилетном кармане, и опять глаза его устремились к входной двери. Но перед ним стоял, высоко выпрямившись. Фрэд, и он не двигался поэтому с места.

Он с величайшим усилием вынул свои заметки и стал нервно разглаживать их. Но как он ни вглядывался в листы, исписанные ясным почерком Блессингтона, он не мог сообразить, что там ваписано. Он взглянул в лицо председателя, затем на лица сидевших на министерской скамье, потом снова откинулся. назад. Его сосед заметил это движение.

– Собираетесь с силами для речи? – спросил он.

– Нет, – торопливо ответил Чилькот, – я просто чувствую себя очень скверно. Уже давно мне не было так плохо.

Сосед внимательно посмотрел на него. – Здоровье не в порядке? – спросил он. Признания со стороны Чилькота были большой неожиданностью.

– Нет, но эта постоянная каторжная работа – проклятая долбежка… В то время как он говорил, у него вдруг упали силы. Он забыл своего соседа, свое парламентское положение – все, кроме мучительной потребности, переполнявшей его тело м душу. Он едва сознавал, что делает, когда поднялся, наклонился и прошептал что-то за ухо Фрэду. Фрэд обернулся к нему с пытливым испуганным видом, и несколько раз утвердительно кивнул головой. Чрез минуту Чилькот удалился с своего места неспокойными, нервными шагами. По дороге с ним заговаривали два-три человека, но он почти невежливо отстранил их, направился к выходу и подозвал кэб. Поездка на Гровнор-Сквэр была ужасна. Он все время пересаживался с одного угла коляски в другой. Острые внутренния муки усиливались с каждой минутой промедления, от каждого движения. Наконец, он вышел из кэба, подъехав в дому, сошел, чувствуя страшную слабость во всех членах, быстро взбежал по лестнице и прошел в свои комнаты. Он осторожно открыл дверь в спальню и зорко огляделся. Свет был зажжен, но комната была пуста. С нервным возбуждением, которое он с трудом мог превозмочь, он вошел и запер за собой дверь. Потом он кинулся к стенному шкапу, открыл его и взял с полки пузырек с лепешками. Руки его дрожали, когда он ставил пузырек на стол. Мука целого дня, ужас последних часов и конечная катастрофа – все это теперь рвалось наружу. Он распустил большую дозу морфия, чем когда-либо, быстро осушил стакан, прошел наискось через комнату и бросился в платье на постель.

IV.

Для тех, кто живет в Вэст-Энде, Флит-Стрит – пустое имя, также как Клифордс-Инн. И все же Клифордс-Инн примыкает к зданию суда, скрываясь в его глубокой тени, как могила у стены сельского кладбища: такая же зеленая трава, такие же серые камни и так же неслышно замирают шаги прохожих.

Против обведенного решеткой зеленого садика внутри двора стоял дом, в котором жил Джон Лодер. На первый взгляд, здание производило пустынное впечатление дома, занятого только конторами, и где жизнь существует только в дневные часы. Но когда спускалась ночь, зажигались огоньки, то в одном этаже, то где-нибудь в другом, – как маяки трудовых существований, подающих друг другу сигналы. Комнаты, в которых жил Джон Лодер, были в верхнем этаже. Из окон можно было с философским спокойствием глядеть вниз, на верхушки деревьев, забывая про разбитую мостовую разваливающуюся решетку сквэра. На двери висела дощечка с его именем, но она выцвела от времени, и буквы стали тенями самих себя. Весь дом с его пустыми стенами и темными лестницами производил печальное, безотрадное впечатление.

Но при входе во внутрь неприятное впечатление значительно смягчалось. Помещение направо в конце узкого корридора было не слишком маленькое, но очень низкое. Цвет стены, как и дощечки на двери, был грязный, пол был голый, без ковра. Посреди комнаты стоял прекрасный старый стол из времен Кромвеля; на простых полках и на камине стояло несколько очень ценных книг – большей частью политического и исторического содержания. На окнах не было занавесей; на столе стояла обыкновенная рабочая лампа под зеленым абажуром. Видно было, что тут живет человек, у которого мало привязанности к вещам и еще меньше радостей в жизни, человек, который существует потому, что он жив, и который работает потому, что он должен работать.

На третий вечер после туманной ночи, Джон Лодер сидел у письменного стола при свете лампы под зеленым абажуром. На среднем столе стояли остатки скромного ужина; в камине горел небольшой огонь.

После того, как Лодер писал часа два, он отодвинул стул и выпрямил окоченелые пальцы. Потом он зевнул, поднялся и медленно прошелся по комнате. Подойдя в камину, он взял трубку, положенную там, и немного табаку из ящика, стоявшего за книгами. Лицо его было усталое и расстроенное, как часто у людей, которые долго работали над чем-нибудь, совершенно чуждым им по духу. Он растер табак в руках, медленно набил трубку и закурил. В эту минуту внимание его было возбуждено шагами, гулко раздававшимися по лестнице без ковра. Он поднял голову и стал прислушиваться.