В ту пору критик К. Чуковский как-то назвал Блока „поэтом Невского проспекта“. Было бы вернее добавить: поэт гоголевского Невского проспекта, своего рода художник Пискарев из гоголевской повести, чудесно преображающий своей фантазией увиденную на улице незнакомку: „Все, что остается от воспоминания о детстве, что даст мечтание и тихое вдохновение при светящейся лампаде, — все это, казалось, совокупилось, слилось и отразилось в ее гармонических устах… Он не чувствовал никакой земной мысли; он не был разогрет пламенем земной страсти, нет. он был в эту минуту чист и непорочен, как девственный юноша, еще дышащий неопределенною духовною потребностью любви… Он не сомневался, что какое-нибудь тайное и вместе важное происшествие заставило незнакомку ему ввериться…“
Глухие тайны мне поручены,Мне чье-то солнце вручено…
И так же, как у Блока, в его сновидении о незнакомке присутствует пошлейшая светская или чиновная чернь: подошедший к ней камергер „довольно приятно показывал ряд довольно недурных зубов и каждою остротою своею вбивал острый гвоздь в его (Пискарева. — А. Т.) сердце“.
Среди канав гуляют с дамамиИспытанные остряки.
Однако между рыцарями незнакомок существует и большое различие. Гоголевский художник, завороженный своим видением, почувствовал отвращение к реальности: „…глаза его без всякого участия, без всякой жизни, глядели в окно, обращенное во двор, где грязный водовоз лил воду, мерзнувшую на воздухе, и козлиный голос разносчика дребезжал: старого платья продать“.
У Блока же „вседневное и действительное“ в эту пору, напротив, становится объектом заинтересованного грустно-сочувственного внимания.
Мы встретились с тобою в храмеИ жили в радостном саду,Но вот зловонными дворамиПошли к проклятью и труду.Мы миновали все воротаИ в каждом видели окне,Как тяжело лежит работаНа каждой согнутой спине…Нет! Счастье — праздная забота,Ведь молодость давно прошла.Нам скоротает век работа,Мне — молоток, тебе — игла.
(„Холодный день“)
В это время Блок внимательно читал Некрасова. В книге его стихов, принадлежавшей Блоку, сохранилось много пометок.
Но мгла навстречу чернаяНавстречу бедняку…Одна открыта торнаяДорога к кабаку.
Влияние подобных стихов Некрасова и Аполлона Григорьева определенно сказалось на осеннем цикле стихов 1906 года.
Блок даже „вошел в роль“ бедствующего обитателя чердака, находящегося на грани полного отчаяния и топящего горе в вине. Будто в продолжение и развитие некрасовских сюжетов о нищете и горемычной бедняцкой любви, возникает стихотворение „На чердаке“:
Что на свете вышеСветлых чердаков?Вижу трубы, крышиДальних кабаков.Путь туда заказан,И на что — теперь?Вот-я с ней лишь связан…Вот-закрыта дверь…А она не слышитСлышит — не глядит,Тихая — не дышит,Белая — молчит…Уж не просит кушать…Ветер свищет в щель.
Но даже и без столь трагического завершения жизнь обитателей подобных дворов хватает за сердце своей горестной будничностью, воскресающей с каждым рассветом:
Одна мне осталась надежда:Смотреться в колодезь двора.Светает. Белеет одеждаВ рассеянном свете утра.Я слышу — старинные речиПроснулись глубоко на дне.Вон теплятся желтые свечи,Забытые в чьем-то окне,Голодная кошка прижаласьУ жолоба утренних крыш.
(„Окна во двор“)
Впоследствии в известной статье „Интеллигенция и революция“ (1918), вспоминая годы, наступившие после поражения первой русской революции, Блок писал: „В том потоке мыслей и предчувствий, который захватил меня… было смешанное чувство России: тоска, ужас, покаяние, надежда…Все это продолжалось немного лет; но немногие годы легли на плечи как долгая, бессочная, наполненная призраками ночь“ (VI, 9).
Еще недавно — и в незавершенном цикле „Ее прибытие“, и в пьесе „Король на площади“, и в „Ночной Фиалке“ — поэт предвещал „больших кораблей приближенье“ — скорые и радостные перемены.
Теперь в цикле стихов „Снежная Маска“ звучат иные ноты:
…в дали невозвратныеПовернули корабли.Не видать ни мачт, ни паруса,Что манил от снежных мест…(„Последний путь“)И за тучей снеговойЗадремали кораблиОпрокинутые в твердьСтаны снежных мачт.И в полях гуляет смертьСнеговой трубач…И вздымает вьюга смерч,Строит белый, снежный крест,Заметает твердь…
(„И опять снега“)
Образ героини цикла явно родствен Снежной Королеве (из знаменитой андерсеновской сказки), несущей мертвенный холод, отчуждение от людей и мира. „Снежная Королева поцеловала Кая еще раз, и он позабыл и Герду, и бабушку, и всех домашних“, — напоминал один из критиков слова сказки и сопоставлял с ними строки Блока:
Я всех забыл, кого любил,Я сердце вьюгой закрутил,Я бросил сердце с белых гор,Оно лежит на дне!
(„Сердце предано метели“)
Настроение героя „Снежной Маски“ часто напоминает то „лихое веселье“, которому предается в народных песнях загулявший с горя молодец, надрывное и грозящее обернуться богохульством:
Птица вьюгиТемнокрылой,Дай мне два крыла!Чтоб с тобою, сердцу милой,В серебристом лунном кругеВся душа изнемогла!Чтоб огонь зимы палящейСжег грозящийДальний крест!Чтоб лететь стрелой звенящейВ пропасть черных звезд!
(„Тревога“)
„…со мной — моя погибель, — писал Блок Е.П. Иванову, — и я несколько ей горжусь и кокетничаю“ (VIII, 165). И в пьесе „Незнакомка“ он вывел поэта, который вроде бы и впрямь горюет, но слишком уж легко, как пьяные слезы, льются его горестные стихи:
Прекрасное имя: „Мария“!Я буду писать в стихах:„Где ты, Мария?Не вижу зари я“.
И все же (вспомним еще раз слова Блока о „смешанном чувстве“!) за Снежной Маской таятся разные лики, разные возможности, порожденные противоречивой стихией жизни, исторической действительности, хотя и по-прежнему понимаемые Блоком в смутно-романтической, мистифицированной форме (Любопытно, что в статье критика Н. Русова, которую Блок назвал „одной из самых нужных“ для него, говорилось: „Россия и теперь, как и во всю свою историю, одна Великая Снежная Маска“.)
„Землей в снегу“ назовет Блок сборник, родившийся из этого цикла. Снег слепит глаза, сковывает землю, — но она есть.
На смену Снежной Маске, Деве Снежной приходит более реальный, при всей своей условности, вбирающий в себя определенные черты национального характера образ Фаины, героини одноименного цикла. Именно к ней в первую очередь относятся слова из предисловия к „Земле в снегу“, где черты героини оказываются в очень знаменательном соседстве; „Я знаю сам страны света, звуки сердца, лесные тропинки, глухие овраги, огни в избах моей родины, яркие очи моей спутницы“ (II, 373).
Так в небе, где еще недавно герой видел лишь „пропасть черных (замечательный эпитет! — А.Т.) звезд“, вспыхивают новые созвездия, по которым можно держать путь.
Их явление также не лишено драматизма. Их блеск грозен, как об этом говорилось и в „Снежной Маске“; они, как комета, предвещают грозные события, смущают покой. Недаром Блок ставит эпиграфом к „Земле в снегу“ стихотворение Аполлона Григорьева о комете, которая летит
Недосозданная, вся полная раздора,Невзнузданных стихий неистового спора,Горя еще сама, и на пути своемГрозя иным звездам стремленьем и огнем…Да совершит путем борьбы и испытаньяЦель очищения и цель самосозданья.
Очень своеобразное место в творчестве Блока тех лет занимает цикл стихотворений, написанных белым стихом, — „Вольные мысли“ (1907).
Чрезвычайная конкретность картин повседневной жизни, изображенных здесь, побуждает порой исследователей видеть в „Вольных мыслях“ „стихотворные очерки“ и истолковывать их с излишней буквальностью.
Однако эти, по видимости разнородные, эпизоды связаны между собой определенным образным единством не только в пределах одного стихотворения (озеро, которое, „как женщина усталая… раскинулось внизу и смотрит в небо“; „тоскующая девушка“, что „задумчиво глядит в клубящийся туман“; и, наконец, в том же стихотворении „Над озером“ „вся усталая, вся больная“ трагическая актриса), но и внутри всего цикла. Вряд ли можно счесть простой случайностью сходство образов актрисы и томящейся в безветрии красавицы яхты: