Читать интересную книгу Последний из Саларов - Мохаммад-Казем Мазинани

– Великий визирь, как можно скорее подготовьте фирман, чтобы мы могли его подписать!

Пиявки так насосались и раздулись, что начали отваливаться. Даллак-баши подбирал их шелковым вышитым гладью платком и складывал в хрустальный графинчик. В нем кровь «киблы мира» делалась яркой и чистой, как гранатовый сок. Главный врач осмотрел места укусов пиявок, приложил смоченную спиртом вату и натянул на царственный зад белые шаровары. Шах встал, потом сел, и его двойной подбородок затрясся от смеха.

– Воистину, ты чудо сотворил, Даллак-баши! Головокружение наше исчезло совсем! А также мы выучили несколько французских слов… Bonjour, Этемад ос-Салтане!

Шах поднялся и прямиком зашагал в женскую внутреннюю половину дома. Шазде тоже завершил дела с великим визирем по поводу передачи пожертвования: сошлись на скромной сумме в десять тысяч туманов. Шазде покинул дворец. Его общий годовой доход в несколько раз превышал эту сумму. Управление велаятом Кумс стоило гораздо большего.

Лиловым бутоном губ старый князь втянул горький дым, подержал его в легких и выпустил из ноздрей как из двух печных труб. Помолчал и сказал как бы даже не губами, а дрожанием крыльев носа:

– Смысл моего высказывания подытожу так: шахиншахское правление в нашей стране напоминает вот эту полуразвалившуюся мельницу. Издали картинка, вблизи – ужас. Те правили таким образом, эти иначе. Мне умереть, вам жить. Но смотрите, чтобы через двадцать лет эти отец и сын не превратили страну в кучу пепла!

Мельница продолжала еле-еле крутиться, шазде продолжал говорить, а женщины, по тысячелетнему обычаю, разбрелись вокруг, чтобы нарвать дикой зелени. Мальчишки бегали, поднимая пыль, девчонки смотрели в воду на свои отражения и медленно расцветали, как деревце джиды возле запруды, с тем чтобы законы естественного отбора сделали свое непреложное дело.

Словно мельничный жернов лег тебе на грудь и не дает вздохнуть. На тебя давит будто тяжесть всего мира. Боль, как дикий кабан, копытит безжалостно всё твое существо, и тело твое постепенно становится холодным и легким. Ты поднимаешь руку, чтобы столкнуть с груди этот вес… и не можешь. Рука не слушается тебя. Сквозь конвульсивно дрожащие веки ты смотришь на жену рядом с тобой: она погружена в земной покой и дышит тихо и размеренно. Ты хочешь позвать ее, разбудить; не можешь. Голос не выходит из горла. Ты застыл на границе сознания и обморока… жизни и небытия… Ты и спишь, и бодрствуешь… Ты только слышишь звук, выходящий с пеной из твоего горла: похожий на предсмертное хрипение прирезанного барашка, на сиплое шипение злого и бессильного кота.

В пять часов вечера шазде стоял в главном зале особняка перед окном с подъемной рамой, разглядывая горы на севере и царственным жестом прикрывая зевок. Он не находил, на ком выместить свой гнев. Несколько дней назад опять появилась полосатая кошка, усталая и пораненная, худющая, кожа да кости. Видно было, что она добиралась издалека. Своим загадочным неземным взглядом животное так зыркнуло на шазде, что у него все внутренности оборвались. Наконец сегодня он поддался уговорам домашних и послал Султана-Али за лучшим знахарем их района, который жил в деревушке вдали от города и гадал по зеркалам и книгам. Султан-Али еще не вернулся, и шазде, как кошка, ищущая, где родить, бесцельно кружился по залу.

Отсутствие Султана-Али в этот конкретный момент было сравнимо с катастрофой. Без него и сетка для углей не работала, и жар в инкрустированном фамильном мангале не разгорался как надо, и наследственная трубка для курения опиума оставалась холодной и грязной, нерабочей штуковиной. Без него кругляши опиума в отделанной серебром шкатулке потеряли чудесную силу и стали неотличимы от катышков навоза. Ах, сколько бед принесло человечеству это загадочное растение!

Салары ежегодно на части своих земель сеяли опиумный мак. Его кустики осенью проклевывались из земли, потихоньку набирали рост и весной пышно расцветали. Глядь, вот уже и округлились маковые головки, похожие на легендарную палицу Рустама, да такие налитые, что легкая ласка лезвия заставляет их брызгать белым клейким соком, загадочной субстанцией, которой нет больше ни в одном растении земного шара. Эликсир, по воле которого можно всё – кроме себя самого – предать забвению.

…Наконец, появился Султан-Али, лицом неотличимый от покойника. Словно это он сам претерпел лишение ежедневной порции дыма. Заклинатель, после долгих проволочек, написал нужные молитвы и выдал точные инструкции действий, от которых нельзя было отступить ни на волос.

Нервная зевота шазде прекратилась, но он стоял перед своим слугой словно больной ягненок, смотрел на него молча. Султан-Али сломя голову побежал во двор, чтобы поскорее разжечь угольков. Хоть шазде и сильно хворал уже, но он лишь в редчайших случаях прощал оплошности. Состояние его было жалким, но он этого не признавал. Горящий взор в мангале его глаз уже превратился в пепел, а вся его жизнь, казалось, свелась к этому растению, дарующему забытье. Он беспрерывно зевал, и из носа его текло. И все-таки он был шазде, то есть тот, кто, по его собственному мнению, знал, как извлекать радость из цветка забвений. Ни малейшего изъяна не должно быть на его высоком княжеском достоинстве. И пусть небо падет на землю – он будет держаться своих монарших привычек с такой уверенностью, точно от века ему было это предписано: три дневные порции, каждая размером с косточку от черешни. Никаких уступок он в этом делать не будет. И никто иной не будет его напарником по мангалу, кроме Мирзы-хана: только этот похожий на его тень человек имел привилегию разделять с ним особенные моменты. Точно так же и никто, кроме Султана-Али, не имел права отвечать за техническую сторону дела. И шазде согласен был скорее сдохнуть, чем своей рукой прикоснуться к углям и сетке для их разжигания. Ведь он явился в этот мир, чтобы отдавать приказы. Как говорила Ханум ханума: «Шазде думает, что если он сам сделает какую-то работу, то с его княжеским достоинством случится такое же выпадение, как с его грыжей».

– Господин Салари… Господин Салари…

Тебя окликают словно бы издалека. Голоса эти похожи на леденцы. Ты чувствуешь что-то остренькое в коже твоей руки и ощущаешь, как прохладная жидкость входит тебе в вены и дает тебе это блаженство. И ты не хочешь из него выходить. Ты словно плаваешь в комнате, полной опиумного дыма, и шазде смотрит на тебя сияющими от кейфа глазами. Кстати, нет и следа какой-либо боли. Вообще нет никакого следа ничего на свете. Ты не имеешь никакого представления о том, что лежишь на больничной койке. Не замечаешь суетящихся вокруг тебя врачей и сестер. Не видишь слез жены за дверями палаты. Ты отвернулся от реального «сегодня» и погрузился в невозможное «вчера», и свободно шагаешь там, удаляясь всё дальше и дальше.

Султан-Али получил задания в соответствии с инструкциями знахаря. Посетить кладбище и общественную баню и добыть воду после обмывания покойника и воду из банного бассейна, и обрызгать проемы дверей. С сотней трудностей достали волчий жир и натерли им парадные ворота усадьбы. Но, как ни искали воду после обмывания девственницы, не нашли. В городе просто в последнее время не умирали девственницы. Правда, кое у кого такая вода была, но они ни капли не давали заимообразно и не продавали за деньги. Потому что тогда потерял бы силу этот талисман их собственного дома. Несмотря на всё это, работа заклинателя, видимо, не пропала даром, потому что «те» – нечистая сила – ничем о себе не давали знать.

…Полосатка лежала, развалясь, на террасе, насторожив уши на те звуки, что неслись из главного зала особняка. Ее уже никто не гонял. Она лишь старалась не дразнить шазде и не афишировать свою победу. Поистине вела себя скромно и даже получала долю с общего стола. Потолстела и в последнее время даже стала игрива и крутилась вместе с окрестными котами. Но взгляд ее был по-прежнему привязчивым и горячим, как расплавленная смола.

…Мирза-хан, разливая чай, сообщил:

– Мой свояк вернулся из поездки на север. Говорит, порт Пехлеви[13] стал насквозь европейским.

Шазде от этих слов воспламенился до невероятности. Настолько воспарил духом, что, казалось, готов прямо отсюда допрыгнуть до Каспийского моря. В молодости он руководил ирано-русской разграничительной комиссией, установившей, в соответствии с Ахалским договором, новую границу от порта Гасан-Кули на Каспии (как тогда говорили, на Мазандаранском море) до Серахса на Востоке.

Люди шазде, осторожно переступая, переходили вброд реку и тянули веревку, чтобы измерить ее ширину. Русский генерал молча улыбался в свои бурые неряшливые усы. Что бы он ни говорил, шазде от своего не отступит. Уже давно они вымеряли земли в спорном районе, устанавливая точную границу. Но русские проводили на карте линии, как им заблагорассудится. Лет 4 0-50 назад по Гюлистанскому и Туркманчайскому договорам они и так уже присвоили лучшие иранские земли и вновь теперь нацелились на другие земли этой страны. Недавно овладев Мервом и восточным берегом Мазандаранского моря, они стали соседями Ирана и не прочь были продвинуться еще дальше.