Читать интересную книгу Нержавеющий клинок - Фока Бурлачук

— Смотрю я, Илья Васильевич, на портрет Ильича и вспоминаю тот морозный январский день… Интересно, где сейчас мои однокашники, которые поставили на нем свои подписи? Может, кого-то уже нет и в живых? Война…

— Все может быть, Миша, но надо надеяться на лучшее. Выбери себе любую книгу на память, кто знает, как сложится судьба… Вот что удивительно, Миша: дочь моя, возвращаясь из отпуска в Ленинград, раньше никогда не просила ничего на память, а в этот год, словно предчувствуя долгую разлуку, вдруг попросила. Подарил я ей «Историю государства Российского» Карамзина…

Михаил уже собирался уходить, когда Илья Васильевич взял с тумбочки газету и хитро улыбнулся:

— Думал, что ты и об этом скажешь, да, видать, не знаешь…

Михаил насторожился, а хозяин тем временем развернул газету:

— Наши по Берлину трахнули!

— Вы что, разыгрываете меня?

— Нет, вот послушай, — сказал Илья Васильевич и прочитал: — «В ночь с 7 на 8 августа группа наших самолетов произвела разведывательный полет в Германию и сбросила некоторое количество зажигательных и фугасных бомб над военными объектами в районе Берлина. В результате бомбежки возникли пожары и наблюдались взрывы…»

— Здорово! Потрясающе! — радостно воскликнул Михаил и обнял своего учителя.

…Воинский эшелон, в котором ехал Овчаренко, находился в пути уже вторые сутки. Он нигде не задерживался, мчался мимо станций и полустанков, едущим на фронт была предоставлена «зеленая улица». В одной теплушке с Овчаренко ехал его друг, секретарь комитета комсомола завода, младший политрук Саша Горохов Их места были рядом. Саша был маленького роста, обмундирования его размера не нашлось, и пришлось облачиться в большее. Гимнастерка висела на нем, как халат. Длинные рукава он подогнул, а воротник болтался на шее, как хомут на жеребенке. Но Горохов не унывал: как только приедем на место — подгоню.

Овчаренко и Горохов часто вместе выступали на сцене художественной самодеятельности района. Веселые и голосистые, они и здесь запели песню; ее подхватили другие голоса. Заглушая стук колес, в вагоне неслось:

Если в край наш спокойныйХлынут новые войныПроливным пулеметным дождем,По дорогам знакомымЗа любимым наркомомМы коней боевых поведем…

Вдруг эшелон резко затормозил. Близкий взрыв качнул вагон. На пол полетели котелки и кружки. Потянуло запахом пороха. Бойцы растерянно глядели друг на друга. На тормозной площадке одного из вагонов стучали в подвешенный рельс, объявлялась тревога. Первым из вагона выскочил Горохов, он ближе других находился у дверей, за ним — остальные. Зарево пожара обнимало полнеба. Горели вагоны разбомбленного фашистами санитарного поезда, шедшего в тыл с ранеными. Горели деревья и близлежащие строения. Начальник эшелона собрал людей и повел их на спасательные работы. Раненых вытаскивали из-под обломков вагона, относили в сторону; люди ползали между убитыми, не кричали, не молили о помощи, а только тяжко стонали. Картина была удручающая. Ночью ощущение тревоги и опасности всегда сильнее, чем днем.

Казалось, что уже всех раненых вынесли из опасной зоны, но вот Овчаренко услышал молящий голос:

— Милый… помоги…

Михаилу показалось, что это голос Риты, и его охватил лихорадочный трепет. Подошел поближе и увидел за перевернутым вагоном окровавленную Девушку в военной форме, без головного убора. Возле нее стоял на коленях сержант с санитарной сумкой за плечами.

Овчаренко и Горохов стянули с дорожного полотна остаток вагонной двери, понесли в сторону. В высоком бурьяне, освещенном заревом, лежала на спине мертвая женщина. Она прикрыла руками оголенный выпуклый живот. Очевидно, ее последним желанием было спасти жизнь ребенка.

Позже, на фронте, Михаил будет видеть гибель многих людей, но мертвая беременная женщина запомнив ся ему как самое страшное злодеяние фашизма.

6

Батальон, в пешем строю которого был Остап Халимон, ночью выдвигался на передний край. Навстречу со стороны фронта двигались машины и повозки с ранеными. Красноармейцы шли молча. Близилось утро. Небо заволокли дождевые тучи. Это радовало: в плохую погоду немецкие самолеты не летают. Рядом с Халимоном шагал низкорослый, кряжистый Петро Соломко. Этот парень никогда не унывал: по всякс му поводу, а больше без повода, отпускал шутки-прибаутки, веселил ребят. До призыва в армию Соломко работал в райкоме комсомола, готовился поступать в институт. Познакомились они с Халимоном в эшелоне. Видя, что Халимон с трудом переставляет ноги, Петро сказал:

— Твоя фотография, Остап, завтра может оказаться в гитлеровской газете.

— Как это так? — хмуро спросил Халимон.

— Очень просто. Прилетит фрицовский самолет, заметит хмурого бойца и сфотографирует. Недовольное лицо нашего бойца для них, браток, большая находка. Смотрите, мол, с каким настроением идут русские на фронт. Вот только фамилии твоей не узнают, а то бы и подпись соответствующую сделали.

— Будет тебе болтать, сорока, — огрызнулся Халимон.

Соломко не унимался. Зная, что Халимон был несколько дней в саперной роте, он продолжал:

— Это правда, Остап, что у саперов существует норма выработки: один сапер, один топор, один пень, один день?

Ребята хихикнули, а Остап показал Соломко кулак, почему-то принимая эти шутки на свой счет.

На привале Халимон положил под голову скатку, растянулся на траве. Соломко снял сапоги, потрепал на ветру портянки и стал снова наматывать их на ноги приговаривая при этом, что правильно намотать портянки — тоже искусство, овладеть которым дано не каждому.

— Ты, Петро, все шуточки сочиняешь, не ведаешь того, что, может, через несколько часов придется концы отдать. Слышишь, что творится впереди? А сколько раненых везут, — досадливо закончил Халимон и попросил закурить.

— Все слышу и вижу, не глухой и не слепой. Но ты забываешь, что там воюют такие же люди, как мы с тобой. Так что раньше смерти не хорони себя. У тебя, Остап, все время какие-то кривые мысли.

— Сам ты кривой и вдобавок слепой. Вон сколько раненых, а убитых, может быть, в несколько раз больше.

Соломко не хотел продолжать разговор на эту тему, взглянул на босую ногу Халимона и залился смехом:

— Ты, браток, все-таки натер ногу. Не сапоги, а лапти тебе носить, тоже мне — крестьянский сын.

— Сам носи лапти, они тебе больше подходят, — обиделся Остап.

— Не возражаю. А знаешь ли ты, что в гражданскую войну большинство солдат носили лапти? Чувашия получила приказ Революционного совета спочно изготовить для армии два миллиона пар лаптей. И изготовила. Красные бойцы носили эти лапти и в них побеждали врагов.

— Неужели правда? — не поверил Халимон.

— Что? — переспросил Соломко.

— Ну, про лапти…

Соломко не успел ответить. Неожиданно вокруг поднялся крик, гам: в расположение батальона забежал заяц. Перепуганный зверек на миг остановился, как бы принимая решение, покрутил усиками, сделал несколько прыжков и скрылся за бугром.

— Вот и прекрасно, — облегченно вздохнул Соломко. — Пусть еще поживет, красавчик длинноухий. Ему сейчас нелегко, везде стреляют.

Остап рассмеялся:

— Вот чудак, зайца ему жалко! Там людей не жалеют, а ему зайца жалко. А по мне — пусть их всех перебьют, один вред от них. Помню, как-то зимой пробрались они в наш сад и обгрызли кору на всех молодых деревьях… Красавчики!

— Жестокий ты человек, Остап, Заяц — тварь красивая, украшает наши поля и леса, да еще и пользу людям приносит. Мясо, мех…

— На рубль пользы, на сто — вреда, — не сдавался Халимон и стал обувать сапоги. В это время прозвучала команда: «Выходи строиться!» Остап быстро натянул сапоги, взял скатку, винтовку и, чертыхаясь, поплелся следом за Соломко.

День был пасмурный, с неба, густо затянутого тучами, брызгал мелкий дождик. Ближе к фронту стали чаще попадаться выгоревшие дотла деревни. Там, где раньше стояли избы, торчали развалившиеся печные трубы. Но жизнь и здесь продолжалась. Невесть откуда на дорогу выбегали оборванные грязные мальчишки, подносили бойцам воду в ведрах и горшках, а те на ходу переливали ее в свои фляги, утоляли жажду, благодарили ребятишек.

Ночью батальон занял участок обороны на голом поле. Еще накануне на нем осыпалась рожь, а теперь поле было покрыто черным пеплом. Запах горелого хлеба щекотал ноздри.

Приказали окапываться. Но много ли накопаешь малой лопаткой в твердом и сухом грунте? Однако утром бойцы уже завтракали в свежевырытых траншеях. Какое ни есть, а укрытие. Впереди лежала заболоченная пойма, через нее протекал ручеек, а чуть выше, в перелеске, были немцы. Оттуда доносился гул моторов, виднелся дым походных кухонь, а если внимательно прислушаться — можно было услышать и отрывки чужой речи.