Читать интересную книгу Дневник вора - Жан Жене

— Сложи ее. — И лукаво добавил: — Прежде, чем приложишься.

Вам известно, что означает выражение: «Приложиться».

Не моргнув глазом, я сделал то, что он велел. Накидка тотчас исчезла в одном из тайников хозяина. То ли оттого, что эта нехитрая кража придала моему облику немного блеска, то ли оттого, что Стилитано решил проявить любезность, он сказал:

— Поставишь стаканчик бывшему легионеру?

Стакан вина стоил два су. У меня в кармане было четыре су, но я должен был отдать их Сальвадору, который наблюдал за нами.

— Я — на мели, — гордо сказал Стилитано.

Игроки в карты поменялись местами и на миг заслонили от нас Сальвадора. Я процедил сквозь зубы:

— У меня есть четыре су, я передам их тебе потихоньку, но платить будешь ты.

Стилитано улыбнулся. Я погиб. Мы уселись за стол. Он начал было говорить о Легионе, но вдруг остановился, глядя на меня в упор.

— Кажется, я тебя где-то видел.

Я сохранил воспоминание об этой сцене.

Мне пришлось сдерживаться изо всех сил, чтобы не заворковать. Я не просто запел бы, не только выразил бы словами и тоном свой пыл, но мое горло исторгло бы зов охваченной страстью дикой птицы. Возможно, даже моя шея ощетинилась бы белыми перьями. Катастрофа всегда возможна. Нас подстерегают метаморфозы. Меня спас панический ужас.

Я жил в страхе перед метаморфозами. Для того чтобы дать почувствовать читателю острейший из страхов (осознавая, что любовь обрушилась на меня, здесь напрашивается сравнение не только ради красного словца: как кречет), я прибегаю к образу горлицы. То, что я тогда ощущал, мне неведомо, но стоит мне воскресить в памяти появление Стилитано, как моя растерянность по сей день тотчас же заявляет о себе, напоминая отношения между хищной птицей и жертвой. (Если бы нежное воркование не распирало мне горло, я бы скорее сравнил себя с малиновкой.)

Странные звери увидели бы свет, превратись мои чувства в животных, образы коих они навевают: гнев шипит в моем горле коброй, та же кобра распирает то, что я не осмеливаюсь назвать, моя кавалерия, мои конные скачки проистекают из моего нахальства… От горлицы у меня осталась лишь хрипота, которую заметил и Стилитано. Я закашлялся.

Позади Параллельо находился пустырь, где играла в карты шпана (Параллельо — это большая улица в Барселоне, параллельная знаменитой Рамблас. Множество темных, узких и грязных улочек между этими двумя очень широкими дорогами образуют Баррио Чино). Воры садились на корточки и устраивали игру, разложив карты на куске ткани или прямо в пыли. Молодой цыган вел одну из партий, и я решил пожертвовать несколькими грошами, завалявшимися у меня в кармане. Я — не игрок. Меня не привлекают роскошные казино. Свет люстр наводит на меня тоску. Меня воротит от показной непринужденности элегантных игроков, а невозможность воздействия на все эти механизмы — шары, рулетку, лошадок — повергает в уныние, но я любил пыль, грязь, поспешность шпаны. (Подавленный гневом или желанием, я вижу, склонясь к Жава, его впечатавшийся в подушку профиль. Нередко я подмечал то же страдание, судорожное подергивание мышц лица и озарявшую их тревогу на искаженных мордочках сидящих на корточках сорванцов.) Весь этот люд стремился к выигрышу или проигрышу. Каждое бедро дрожало от усталости или тревоги. В тот день небо было хмурым. Я заразился юным азартом юных испанцев. Я играл и выигрывал. Я все время выигрывал. В течение всех партий я не проронил ни слова.

Впрочем, цыган был мне незнаком. Обычай позволял мне забрать свои деньги и удалиться. Но парень был такой симпатичный, что я побоялся, уйдя таким образом, проявить неуважение к внезапно погрустневшей красоте его лица, изнуренного жарой и скукой. Я любезно вернул ему его деньги. Слегка удивившись, он принял их и просто поблагодарил меня.

— Привет, Пепе, — бросил на ходу какой-то смуглый, кудрявый, хромой парень.

Пепе, сказал я себе, его зовут Пепе.

Я собрался было уйти, успев заметить его маленькую, почти женскую руку. Но лишь только я стал пробираться сквозь толпу воров, девок, нищих, педиков, как ощутил на своем лице прикосновение. Это был Пепе. Он бросил игру и заговорил со мной по-испански:

— Меня зовут Пепе.

И протянул мне руку.

— Меня — Хуан.

— Пойдем. Давай выпьем.

Он был такого же роста, как и я. Его лицо, которое я видел сверху, когда он сидел на корточках, показалось мне менее плоским. Черты его были более тонкими.

Это девушка, подумал я, вспомнив его тонкую руку, и вообразил, что буду скучать в его обществе. Он решил, что мы пропьем деньги, которые я выиграл. Мы ходили из таверны в таверну, и все время, пока мы были вместе, он излучал обаяние. Он не носил рубашки, на нем была голубая майка с большим вырезом, из которого выглядывала мощная шея под стать голове. Когда он поворачивал шею, оставаясь неподвижным, на ней напрягалось огромное сухожилие. Я пытался представить его тело, и, если не считать хрупких рук, оно выглядело крепким: ноги были туго обтянуты легкой тканью брюк.

Было жарко. Гроза никак не начиналась. Возбуждение окружавших нас игроков возрастало. Девицы казались все более неповоротливыми. Пыль и жара действовали на нас угнетающе. Мы не пили спиртного, лишь прохладительные напитки. Сидя около уличных торговцев, мы перебрасывались скупыми словами. Он все время улыбался немного устало и казался мне снисходительным. Я не знаю, догадался ли он, что мне понравилась его мордочка, во всяком случае, он не подавал вида. К тому же у меня были такие же, немного подозрительные повадки; казалось, что я представлял угрозу для хорошо одетых гуляк, я был так же молод и чумаз, как и он, и я был французом.

К вечеру он захотел играть, но было уже слишком поздно, и все места были заняты. Мы слегка потолкались среди игроков. Проходя мимо девиц, Пепе задирался. Он пощипывал некоторых из них. Жара становилась все более давящей. Небо сравнялось с землей. Возбуждение толпы переросло в раздражение. Цыган, который никак не мог выбрать себе партнеров, нетерпеливо мусолил в кармане мелочь. Внезапно он схватил меня за руку:

— Venga![10]

Он отвел меня на два шага, к единственному на Параллельо туалету, который обслуживала одна старуха. Удивляясь неожиданности его решения, я спросил:

— Что ты собираешься делать?

— Ты будешь ждать меня.

— В чем дело?

Он произнес по-испански какое-то слово, которое я не понял. Я сказал ему об этом, и на глазах у старухи, ждавшей мелочь, он со смехом потянулся к своему члену, сделав вид, что мастурбирует. Когда он вышел из туалета, его лицо немного порозовело. Он по-прежнему улыбался.

— Теперь все в порядке, я готов.

Так я узнал о мерах предосторожности, которые принимают здесь в подобных случаях некоторые игроки, чтобы снять возбуждение. Мы вернулись назад, на пустырь. Пепе выбрал себе партнеров. Он проиграл.

Проиграл все, что у него оставалось. Я пытался его удержать, но было поздно. Согласно обычаю, он попросил у человека, который держал банк, выдать ему на ящике для ставок деньги для следующей партии. Тот отказался. И тут я увидел, как то, что составляло обаяние цыгана, свернулось, словно молоко, и превратилось в самую лютую ярость, какую я когда-либо наблюдал. В мгновение ока он выхватил банк. Мужчина вскочил, собираясь ударить его ногой. Пепе увернулся. Он протянул мне деньги, но не успел я положить их в карман, как мелькнуло лезвие его ножа. Он всадил его в сердце испанца, высокого загорелого парня, который упал на землю, в грязь, побелев, несмотря на загар, скорчился, забился в судорогах и отошел. Я впервые увидел, как кто-то испускает дух. Пепе исчез, но когда я отвел взгляд от мертвеца и поднял голову, то заметил Стилитано, который разглядывал труп с легкой улыбкой. Солнце клонилось к закату. Мертвец и самый прекрасный из смертных слились передо мной в одной и той же золотой пыли, среди толпы моряков, солдат, шпаны и воров со всех уголков земли. Она перестала вращаться: ей было боязно нести Стилитано вокруг солнца. Я встретился одновременно с любовью и смертью. Однако это видение было весьма мимолетным, ибо я не мог оставаться там, опасаясь, что кто-нибудь из дружков покойного, видевших меня вместе с Пепе, отберет у меня деньги, которые я спрятал в карман. Когда я уходил оттуда, моя память прокручивала и комментировала эту сцену, которая казалась мне грандиозной: «Убийство прелестным ребенком зрелого мужа, чей загар побледнел и принял цвет смерти, и на все это насмешливо взирал высокий белокурый юноша, с которым втайне от всех я был помолвлен». Хотя мой взгляд, устремленный на Стилитано, был мимолетным, я все же успел оценить его роскошную мускулатуру и заметить тяжелую, белую, плотную, как мучные черви, слюну, перекатывавшуюся в его приоткрытом рту, слюну, которой он забавлялся, перегоняя ее сверху вниз, до тех пор пока она не заполняла всю полость его рта. Он стоял босиком в пыли. Его ноги были скрыты под полинявшей, вытертой, рваной тканью голубых полотняных брюк. Рукава его зеленой рубашки были засучены, и один из них нависал над рассеченным, тонким запястьем, на котором еще виднелся бледно-розовый шрам.